Письмо старшей сестре Лене, проживавшей тогда в г. Красноводске, Туркм. ССР вместе с моей матерью Лашкиной Екатериной Максимовной. (Мать умерла от туберкулёза в декабре 1980 г., в возрасте 60 лет, а сестра - от желчно - каменной болезни в июле 1994 года, в возрасте 48 лет.)

 

21 февраля 1979 года.

Здравствуй, Лена!

 

Получил сегодня твоё письмо от 17 февраля. А я уже было начал думать, что ответа от тебя так и не будет. Кстати, когда ты получила моё письмо и почему так долго тянула с ответом?

 

Твоему письму я был очень рад, прочитал его несколько раз. Я очень доволен, что ты работаешь на хорошей должности и получаешь приличный оклад. Это очень хорошо. Но плохо, что ты до сих пор так и не вышла замуж. Тебе, действительно, в этом отношении не везёт.

Хорошо, что мать сейчас не пьёт. Пора бы ей вообще завязать с этим делом, если она хочет ещё пожить на свете. Курить она, конечно, никогда не бросит, но беды в этом особой нет. И ещё: правда ли, что врачи обнаружили у ней туберкулёз? Или это ложная тревога?

Насчёт посылки. Присылать мне сюда, в психбольницу, продукты не нужно, так как здесь кормят, в отличие от Ташкентской спецпсихбольницы, более-менее сносно, поэтому голодным я здесь почти никогда не бываю. А вот денег немного ты можешь мне прислать, так как они мне нужны для покупки различных мелких вещей.

 

Насчёт Николая Гагина, который вдруг неожиданно посетил тебя на твоей работе. Гони его прочь от себя! Это завёрнутый тип. Я был вместе с ним в одной тюремной камере Ашхабадского следственного изолятора в ноябре-декабре 1974 года, а потом ещё 10 дней, в конце ноября 1978 года находился вместе с ним в одном отделении Республиканской клинической психбольницы №1, расположенной в Ашхабаде, когда меня по этапу перемещали из Ташкентской спецпсихбольницы УЯ 64 ПБ МВД СССР в Ашхабадскую областную психбольницу, в которой я сейчас нахожусь. Расположена эта психбольница в сорока километрах от Ашхабада в районном посёлке Геок – Тепе. Рядом невысокие горы Копет – Даг и граница с Ираном.

 

Привезли меня сюда из Ашхабада 28 ноября прошлого года на машине скорой помощи в сопровождении врача – психиатра Реджепова. Везли примерно в течение часа. Асфальтированная дорога проложена через горы.

 

Этот Гагин буквально помешан на своих бредовых стихах и считает себя великим русским поэтом, чуть ли не вторым Пушкиным. Имеет всего два класса образования и около десятка судимостей по разным уголовным статьям, а, начиная с 1971 года, не вылезает из психбольниц.

 

Своими стихами, когда я был с ним вместе в Ашхабадской тюрьме, он просто замучил меня. Никакой, даже малейшей, критики своих стихов он не признавал, однако всё время предлагал мне их почитать, в расчёте на их полное и безусловное одобрение с моей стороны. Поскольку этого не было, то он был всё время мною недоволен и часто говорил, что я в поэзии и стихах ничего не понимаю, а его стихи могут должным образом оценить только профессиональные поэты. Свои бредовые, неряшливые стихи он рассылает во все литературные журналы и издательства, и даже в Союз писателей СССР, надеясь найти там одобрение и какую-то поддержку.

 

Себя он считает очень умным, эрудированным, проницательным и справедливым человеком, но фактически – это обыкновенный придурок. Хотя, нужно заметить, при первом и поверхностном знакомстве его можно принять за нормального человека, то есть распознать его сущность можно не сразу. В этом имеется некий парадокс.

 

Осенью 1974 года, в Ашхабадской тюрьме, он писал свои стихи с утра до глубокой ночи; то же самое он делал в Ташкентской спецпсихбольнице, где его держали на принудлечении с февраля 1975 года до сентября 1977года, и в Ашхабаде, в Республиканской клинической психбольнице №1, где мне опять пришлось с ним пробыть в одном отделении, в конце ноября 1978 года.

 

Свои вздорные стихи Гагин пишет по всякому поводу и без повода, как самый настоящий рифмоплёт. Чтобы ты получила хотя бы некоторое представление о его "стихах", я приведу один куплет из его стихотворения, которое он назвал "Вьетнам":

 

Я говорю от вздрога:

Нет, не скребтать броне,

Нет, не бывать народу

В этой сегодня войне!

 

 

Я привёл отрывок, в котором можно уловить хоть какой-то смысл, хотя сразу видно, что писанина Га-гина это никакая не поэзия, а пустая графомания, с жалкими потугами на стихосложение.

 

Его стихи изобилуют самодельными словами, которые вроде бы напоминают русские, но их никто и никогда не употребляет. Гагин выдумывает эти слова из своей головы, чтобы ему было легче и проще писать стихи. Ему лишь бы писать. А есть ли в его стихах смысл, или нет, - это его волнует мало.

В приведённом мной четверостишии есть два таких самодельных слова: существительное "вздрог" и глагол "скребтать". Первое слово произведено им от глагола "вздрогнуть", а слово "скребтать" нужно понимать как "скрежетать". ( Хотя, само по себе, это слово тоже сомнительное.)

 

Чтобы соблюсти ритм и размер стиха, Гагин то и дело искусственно вставляет в строку лишние, ненуж-ные слова, которые совершенно не несут никакой смысловой нагрузки, а просто удлиняют строку. При-мером такого "поэтического" приёма является слово "сегодня", которое есть в четвёртой строке приве-дённого куплета.

 

Надеюсь, теперь тебе ясно, что это за тип. Я удивляюсь, как он нашёл тебя. Видимо, он запомнил место твоей работы, когда я упоминал о ней вскользь, находясь с ним вместе в Ашхабадской тюрьме.

 

При разговоре с тобой он, наверняка, ссылался на то, что, якобы, хорошо знаком со мной. Но это враньё. В 1974 году, когда я был вместе с ним в одной камере Ашхабадской тюрьмы, я всё время с ним ругался и конфликтовал из-за его ужасной привычки рассказывать длинные и нудные истории из своей жизни. Своей бесконечной, пустопорожней болтовнёй он выпил из меня крови не меньше, чем я её пролил, когда вскрывал вены в этой камере. Я чуть было с ума не сошёл от его трепологии! Короче говоря, этот Гагин - мразь, ничтожество и подонок. И в окружении вот таких людей я нахожусь уже более 4,5 лет.

 

Лена, ты пишешь, чтобы я взял себя в руки и крепился. В ответ я могу тебе сказать, что я давно уже это сделал, ещё несколько лет тому назад, а сейчас духом твёрд, спокоен и несокрушим, даже, несмотря на то, что очень сильно болен. Но в первое время после ареста мне было очень тяжело и страшно, особен-но в Ашхабадской тюрьме, которую я вспоминаю с содроганием.

 

В Ташкентской спецпсихбольнице, где меня продержали без малого 4 года, я тоже первое время не на-ходил себе места. Тоска и горе были моим обычным состоянием и поглощали всю мою душу целиком.

Очень часто комок подкатывал у меня к горлу, а на глаза наворачивались слёзы. Но не было вокруг меня ни одной души, которая пришла бы мне на помощь в эти минуты, потому что на спецу находится такая публика, на которую просто тошно смотреть. Достаточно сказать, что каждый второй из этих людей – убийца, лишивший кого-то жизни, в основном, - из-за пустяка, причем, нередко, - убил сразу несколько человек. Этим людям было глубоко наплевать на мою историю, убеждения и идеалы, и я был среди них белой вороной.

 

Однако нужно отдать им должное: они ясно видели принципиальную разницу между мной и ими, и психически больным меня не считали. Никому из них даже в голову не приходила такая мысль! Но сам по себе факт моего пребывания в спецпсихбольнице они считали в порядке вещей, и никогда не выражали даже малейшего удивления по этому поводу. Они рассуждали очень просто: раз я политический (это они знали все), то по отношению ко мне власти, и государство в целом, имеют право делать всё, что угодно, и держать в психбольнице, сколько угодно. В их повседневном лексиконе даже было такое зловещее выражение: "Вечная койка".

 

Все они считали меня очень опасным государственным преступником, гораздо опаснее, чем любой из них. Так что жаловаться этим людям, на свою судьбу, и рассчитывать на какое бы то ни было сочувствие с их стороны было совершенно бесполезно. Поэтому вот уже более 4,5 лет я живу фактически в пустоте, нахожусь в одиночестве и питаюсь соками только собственной души.

 

Лена, ты пишешь, что моя судьба находится в моих собственных руках. Но это полная чушь. На самом деле моя судьба, как жизнь сказочного Кащея Бессмертного, находится "на кончике иглы", то есть полностью зависит от врачей - психиатров психбольницы, в которой я нахожусь, и различных "компетентных" органов, которые зорко следят за выпиской политзаключённых из психиатрических больниц. Вполне возможно, что меня хотят продержать в психбольнице ещё несколько лет, а вот выдержу я это, или нет, - большой вопрос. Дело в том, что я уже несколько лет очень сильно болен, и ты это знаешь.

 

Будучи в Ашхабадской тюрьме, я совершил страшную, роковую ошибку: не смог предвидеть, что большие кровопотери, которые у меня были всякий раз, когда я демонстративно вскрывал вены в тюремной камере, могут привести к резкому обострению моего застарелого простатита, а точнее, - связанного с ним хронического цистита. Именно так оно и произошло: начиная с 21 декабря 1974 года, сразу же после того, как я 19 декабря в десятый по счёту, последний, раз вскрыл вены, потерял очень много крови и чуть было не умер (достаточно сказать, что я всю ночь провалялся в неподвижности, почти без сознания, в тюремной камере на железных нарах, и все думали, что я умер), с моим мочевым пузырём творится что-то ужасное. Наступила почти полная его дисфункция.

 

Мучения мои просто неописуемы! Достаточно сказать, что с тех пор я беспрестанно, то и дело, днём и ночью, как Ванька – Встань-ка бегаю в туалет, чтобы каждый раз, с большим трудом и напряжением мышц, изгнать из своего мочевого пузыря жалкие капли мочи, которые успевают в нём скапливаться за очень короткое время. Из-за этого все последние годы я, практически, не сплю; моя нервная система крайне истощена. Мой мочевой пузырь совершенно не терпит мочи, так как сильно воспалён, а в психбольнице эту болезнь лечить невозможно, да её и не лечат, Врачей – психиатров психбольницы, якобы, заботит только моя психика, а всё остальное им до лампочки.

 

Число императивных, то есть повелительных, нетерпимых, позывов в сутки достигало 73 и никогда не снижалось меньше 7. Приведу соответствующие цифры за последние десять суток: 53, 46, 20, 28, 32, 26, 34, 35, 43 и 42. (Я делаю для себя отметки своей беготни.) Это не укладывается ни в какие рамки, но это реальный факт моей жизни. И вот в таком ужасном состоянии я нахожусь уже пятый год! Самое страшное, что к этому состоянию невозможно привыкнуть, а надежд на излечение в будущем у меня тоже почти нет, так как заболевание мочевого пузыря у меня сильно запущено, а что будет со мной впереди, - неизвестно.

 

И всё-таки, не смотря ни на что, я должен сказать тебе, Лена, что я совершенно не раскаиваюсь в своих поступках, из-за которых был арестован в 1974 году, а затем попал в спецпсихбольницу. Вся моя вина перед государством заключалась в том, что я вслух высказал то, что было у меня на душе. Другой вины нет. А так как своих мнений за последние годы я не изменил, то и вины никакой по-прежнему за собой не чувствую. Напротив, я горжусь собой и испытываю огромное моральное удовлетворение, когда мысленно возвращаюсь к тому, что я сделал в первой половине 1974 года.

Жалости к себе я не испытываю, но вот Зину мне очень жалко, так как своими действиями я обрёк её на одинокую, серую и бедную жизнь, с двумя детьми на руках. (Правда, Наташу я ещё не видел, хотя ей уже 4,5 года. Мимолётный взгляд на неё в октябре 1974 года, в Ашхабадской тюрьме, не в счёт.)

 

Толчком моих "преступных" действий стала высылка из СССР писателя Солженицына, которую я воспринял как личное оскорбление. Меня до глубины души возмутило, что его выслали, совершенно не подумав о последствиях, которые будет иметь эта высылка. Мало того, что он отсидел 8 лет при Сталине (после чего, правда, был реабилитирован Верховным Судом СССР), так его к тому же ещё выгнали из страны, как собаку и врага народа, хотя, фактически, его книга "Архипелаг Гулаг" имеет огромную духовную ценность для советских людей.

 

Меня возмутило, что наши правители считают нас баранами, которые ничего не понимают и, поэтому, не должны лезть не своё дело. Это как в сказке Г.Х. Андерсена "Голый король". В ней все восхищались новым нарядом короля, хотя, на самом деле, на нём вообще не было никакой одежды. И я подумал тогда: "А почему я должен вместе со всеми восхищаться голым королём, то есть высылкой Солженицына? Только потому, что Указ о его высылке вышел от имени Президиума Верховного Совета СССР? Но если все будут восхищаться и ликовать по этому поводу, то кто же тогда поднимет свой голос против очередного обмана и произвола?"

 

Повторяю, высылка Солженицына потрясла меня, и я решил, открыто выступить против неё. (Но при этом даже и мысли не допускал, что попаду за это в психбольницу.) Ну, а дальше события стали не управляемыми, подобно тому как, после нажатия курка, из ствола пистолета обязательно вылетает пуля.

 

Вплоть до ареста, у меня даже и мысли не возникало, что меня могут нахально упрятать в сумасшедший дом, и, тем более, надолго. Даже будучи уже в Ашхабадской тюрьме, когда 5 октября 1974 года ко мне на свидание, вместе с Наташей, которой тогда исполнилось только один месяц, прилетела из Мары Зина и сказала, что 24 сентября Марыйский областной суд направил меня в специальную психиатрическую больницу на принудительное лечение, я ей тут же, в полной уверенности, сказал, что меня продержат там не более двух лет. Меня же в Ташкентской спецпсихбольнице УЯ 64 ПБ продержали целых четыре года.

 

Но уже в апреле 1975 года, в Ташкентской спецпсихбольнице, когда одна врачиха – психиатричка (не помню её фамилии) сказала мне, что на спецу меня продержат не более трёх лет, я ей совершенно не поверил.

 

Первое время после своего ареста я всё время, почему-то про себя думал, надеялся и ждал, что меня вот-вот отпустят на свободу, хотя вслух, всем окружающим, говорил, что рассчитываю выйти на волю только к 40 годам, не раньше. И вот, летом этого года мне исполнится 40 лет, но надежды на скорое освобождение у меня почти никакой нет, хотя здешние врачи – психиатры мне иногда намекают, что этим летом меня из психбольницы якобы отпустят домой.

 

Особо надеяться на это нельзя, потому что был уже такой случай, когда в июне 1978 года Ташкентские врачи – психиатры выписали меня из спецпсихбольницы на общих основаниях, то есть с переводом из Ташкента в Марыйский облпсихдиспансер, откуда меня очень быстро отпустили бы домой. Однако Марыйский областной суд это решение врачей не утвердил и распорядился совсем по-другому: 16 октя-

бря 1978 года этот суд вынес определение о продлении мне принудительного лечения, но уже в психбольнице общего типа, подведомственной Министерству здравоохранения. Режим принудлечения был ослаблен, но моё пребывание в неволе было продолжено.

 

Надеяться на то, что летом этого года, как это уверяют врачи - психиатры, меня выпустят на свободу, значит быть наивным и доверчивым человеком. Не для того суд продлил мне принудлечение, чтобы через 6 месяцев его отменить. Была возможность его отменить, на основании заключения Ташкентских врачей, ещё в октябре прошлого года, однако Марыйский областной суд этого не сделал, и, по-моему, неспроста. Видимо, меня хотят продержать на принудлечении, в психбольнице общего типа, ещё несколько лет. Считается, что выпускать меня на свободу нецелесообразно, подобно тому, как в 1974 году посчитали нецелесообразным осудить меня обычным открытым судом и поместить на 3 года в обычный лагерь. Я так думаю.

 

По всей видимости, Лена, я обречён. Я так страшно и тяжело болен, что уже дважды пытался покончить с собой с помощью больших доз нейролептика тизерцина: первый раз – в июле 1976 года, а второй – в июле 1977 года. В первый раз я проглотил 50, - а во второй – 155 таблеток этого препарата.

 

Первый раз я даже не потерял сознание и сразу же сообщил врачам о проглоченных таблетках. (Испугался смерти.) Мне промыли желудок, поместили на несколько дней в изолятор, и на этом всё закончилось.

Через год, в июле 1977 года, я снова наглотался таблеток тизерцина, но на этот раз выпил их в три раза больше, чем в июле 1976 года. При этом я никому ничего не сказал и вскоре уснул, то есть потерял сознание.

 

До конца своей жизни я буду помнить, как в туалете торопливо запихивал себе в рот таблетки целыми горстями и тут же запивал их водой из-под крана. В голове не было никаких мыслей, кроме одной: всё кончено. Не было ни страха, ни горя, ни отчаяния, ни тоски. Одно только оцепенение. Не думал я в этот момент ни о Зине, ни о детях, ни о своей судьбе. Ни о чём не думал. Было только одно неприятное чувство, что я заталкиваю себе в рот какую-то гадость, но в голове искрами проносилась одна и та же мысль: так надо. В горле стоял спазматический комок, как от крепкой водки, а сам я был как в лихорадке. Я был готов к смерти, и полностью с ней смирился.

 

Проглотил я все 155 таблеток тизерцина примерно за 20 секунд. После этого прошёл из туалета в свою палату и лёг на кровать. Сознание потерял быстро и незаметно для себя.

 

Как мне потом рассказали, примерно через 3 часа окружающие люди почувствовали неладное, спохватились и стали меня тормошить, то есть будить, но я не просыпался. Тогда администрация спецпсихбольницы вызвала из города скорую помощь. (Спецпсихбольница УЯ 64 ПБ находится на окраине Ташкента.) С помощью гибкого зонда мне снова, как и в июле 1976 года, промыли желудок огромным количеством воды, а потом, с помощью уколов и капельницы, привели в сознание. В себя я пришёл от страшной, чудовищной, тупой боли в мочевом пузыре. Я думал, с ума сойду от неё!

 

Меня снова поместили в изолятор и долго там держали почти всё время "на вязках", то есть привязанным к кровати. Отвязывали только для приёма пищи и когда нужно было сходить в туалет. Мочился же я всё время под себя, так как у меня тогда наступила практически полная дисфункция мочевого пузыря, сопровождавшаяся невыносимыми физическими мучениями.

 

Сейчас мысль о самоубийстве тоже иногда посещает меня, но только в виде "спасительной" идеи, то есть в таком плане: "В крайнем случае, когда жизнь станет совсем невыносимой, и все силы кончатся, покончу с собой". И от этой, вроде бы ужасной, мысли мне становится на душе немного легче, так как смерть будет означать конец моим физическим мучениям и страшному духовному напряжению, в котором я пребываю уже несколько лет. Однако за жизнь я всё же цепляюсь и ещё на что-то надеюсь, хотя надежда эта очень слабая, Сейчас я жду летнюю врачебную комиссию, когда в очередной раз будет решаться вопрос о снятии с меня принудлечения и отправке домой в Мары.

 

Позавчера я получил письмо от Зины. Она работает в детском саду воспитательницей, на двух ставках, с раннего утра до позднего вечера, чтобы расплатиться с долгами, которые у ней появились после отпуска. (Она недавно ездила вместе с Ирой в Россию, к себе на родину в деревню, к отцу и матери.) В марте она собирается приехать ко мне на свидание на несколько дней. (В психбольнице есть комната для приезжающих родственников, где она и поживёт несколько дней, вместе со мной.)

Лена, пиши мне чаще и рассказывай обо всём. Письма мне просто необходимы, я их всегда жду, но, кроме Зины и Иры, мне никто не пишет. (Зина мне пишет часто.)

 

Информация из внешнего мира мне нужна как воздух, так как в атмосфере сумасшедшего дома, в окружении его клиентов – пациентов, я просто задыхаюсь. Мне необходимо быть в обществе, мне нужны нормальные люди, чтобы делиться с ними своими мыслями и идеями, а здесь у меня происходит "кипенье в действии пустом". Ведь, в конце концов, я впутался в историю с Солженицыным и ударился в критику компартии и нашего строя не ради каких-то своих личных целей, а в интересах общества, как я их понимаю, а меня за это от общества изолировали и бросили в психтюрьму. Вот такой ужасный поворот судьбы. Вроде бы абсолютно невероятно, чтобы со мной такое могло произойти, но оно произошло!

 

Однако есть очень мудрое выражение: "Нет худа без добра". Находясь в сумасшедшем доме, я сформулировал в своей голове несколько интересных философских идей и разработал совершенно новую социологическую теорию, которая позволит анализировать и предсказывать общественные процессы с помощью высшей математики, которую я очень хорошо знаю. Эту теорию я мысленно назвал "Физическая модель замкнутой цивилизации". Если я выйду отсюда живым и немного подлечусь, то обязательно поделюсь с тобой при встрече своими мыслями и идеями. Они весьма актуальны и, на мой взгляд, очень интересны.

 

На этом пока всё. Жду ответа. Привет матери. Пусть она тоже мне напишет.

 

До свидания. Твой брат Вадим. 21 февраля 1979 года.