В.И.ЛАШКИН.

 

НЕДОСТАВЛЕННОЕ ПОСЛАНИЕ.

 

Здравствуйте, члены редколлегии газеты "Правда".

Я – инакомыслящий, то есть человек, который, открыто, поддерживает движение за гражданские права человека в Советском союзе и считает, что наше общество крайне нуждается в демократизации всех сфер общественной жизни и, прежде всего,  средств массовой информации. С 22 декабря 1974 года я нахожусь, где и положено быть инакомыслящему: в сумасшедшем доме, среди сумасшедших.

Моё имя Лашкин Вадим Иванович, в августе мне исполнится 40 лет. Я был арестован  19 июля 1974 года в г. Мары Туркменской ССР, где проживал со своей семьей, по обвинению в "распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй" (ст.214¹ УК Туркм.ССР; не более трех лет лишения свободы).

Мои действия, послужившие причиной ареста, состояли в том, что в промежутке между серединой февраля и серединой июля 1974 года я направил в советские печатные органы (в частности и в вашу газету), а также  в другие государственные органы и организации, несколько писем и телеграмм, в которых открыто изложил свои политические взгляды.

 В этом, по существу, и заключалась моя вина.

Все началось с того, что, вечером 13 февраля 1974 года, я услышал по радио "Голос Америки" об аресте писателя Александра Солженицына, на московской квартире его жены, и тут же написал в  газету "Правда" протест против этой акции советского правительства.

В протесте я написал о необходимости опубликования  его книг в СССР, чтобы советские люди сами, без комментариев, переводчиков и посторонней помощи, прочли и оценили их, и высказал несколько очень резких суждений в адрес партийного руководства нашей страны.

Свой протест я отправил на второй день, 14 февраля 1974 года, когда узнал из наших информационных источников о высылке Солженицына. Это письмо в "Правду" я отпустил в почтовый ящик после того, как поборол страх,  сжимавший мое сердце.

Теоретически мне ничего не грозило, так как, по закону, мне нельзя было предъявить никакого уголовного обвинения. Но сердце мое чуяло, что открытое высказывание своих взглядов, идущих вразрез с официальной пропагандой, вразрез с раболепствующими, верноподданническими, славящими (вспомните, как стали в последние годы на сборищах орать: "Слава! Слава!"), ликующими и визжащими от восторга и радости голосами, даром мне не пройдет.

Сразу же после отсылки в "Правду" своего письма я стал готовиться к аресту.

 Поскольку обвинение в "Антисоветской агитации и пропаганде" (ст. 70 УК РСФСР)  мне предъявить было невозможно (хотя такие попытки были), мы с женой предположили, что меня, в конечном счете, арестуют по статье "Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй" (ст. 214¹ УК ТССР), поскольку в уголовном кодексе других подходящих статей вообще нет.

 Мы стали готовиться к трехлетней разлуке.

Мысль о заточении меня в психиатрическую лечебницу, приходила, конечно, мне в голову, поскольку мне были известны факты помещения инакомыслящих в психиатрические больницы (примерами могут служить генерал Петр Григоренко и математик Леонид Плющ), но эта мысль казалась мне настолько нелепой и абсурдной по отношению ко мне, настолько несовместимой с моей личностью, что я ее все время отбрасывал. Я совершенно не предчувствовал, что меня могут поместить в психиатрическую больницу на несколько лет.

Вопреки ожиданию, после отправки моего протеста в "Правду" я не был арестован, хотя тучи надо мной постепенно сгущались. Как потом выяснилось, КГБ в это время собирал обо мне информацию и подготавливал мой арест.

Вскоре после отправки моего письма в вашу газету (которое вы, кстати, переправили в КГБ, вместо того, чтобы ответить мне) я написал еще 6 писем.  Два - в журнал "Журналист", одно – в газету "Известия", одно – в Союз писателей Белоруссии (для писателя  Ивана Мележа), одно – начальнику 2-го машинного цеха Московского завода "Динамо" (для мастера этого цеха Телегина) и одно – директору  Московского проектного института "Гидропроект"  (для сотрудника этого института Мусиной). Во все эти письма я вложил копии своего протеста в "Правду" от 13 февраля 1974 года.

В письмах, направленных в "Известия" и "Журналист", я изложил свои политические убеждения, например, высказал такую мысль: "Налицо исторический парадокс: в стране, "строящей коммунизм", попрана демократия, растоптаны профсоюзы, оболванивается народ, процветают ложь, лицемерие и формализм", а в остальных трех письмах выразил свое осуждение писателю Мележу, мастеру Телегину и сотруднице проектного института "Гидропроект" Мусиной за то, что они безответственно, бездумно и услужливо поддержали указ Президиума Верховного Совета СССР о высылке из СССР писателя Солженицына, о чем  свидетельствуют, подписанные ими заметки в газете "Известия" от 14 февраля  1974 года. Впрочем, я написал подробное письмо только одному из этих людей – мастеру Телегину. Писателю Ивану Мележу и сотруднице института "Гидропроект" я послал копии этого письма, так как необходимости писать каждому из них не было. 

Больше всего меня возмутило и поразило то обстоятельство, что эти люди, не прочтя книг Солженицына, абсолютно не зная, не понимая и не желая знать и понимать, подоплеки его высылки из СССР, с удовольствием и неестественной злобой, лили на него грязь, не ведая, что их действия являются питательной средой,  некогда взрастившей культ личности Сталина. Ведь все они знали поговорку "Семь раз – отмерь, один раз – отрежь", и все-таки рубили с плеча, не примерившись.

Казалось, приклеивание ярлыков – пройденный этап в нашей истории; что разоблачение культа личности Сталина будет хорошим уроком и предостережением на будущее. Но этого не произошло по той причине, что разоблачение культа личности не было проведено в хрущёвские времена до конца: не были вскрыты и публично осуждены условия, при которых стал возможен культ, такие как: отсутствие демократических и профсоюзных традиций, отсутствие постоянного общественного контроля над государственными органами и должностными лицами, сосредоточение в одних руках всей полноты власти в стране, отсутствие непрерывного двухстороннего обмена информацией между советской общественностью и государством, полнейшая зависимость средств массовой информации от властей и их  тотальная цензура. (Засилье официальной пропаганды).

Указанные условия, благоприятствовавшие возникновению культа, не были вскрыты не потому, что в Советском Союзе не нашлось людей, которые бы их осознавали и могли бы точно сформулировать перед советским обществом. Таких людей в нашей стране было вполне достаточно, но предоставить в их распоряжение средства массовой информации – означало бы политический крах для идеологической элиты нашего общества, заинтересованной в сохранении указанных условий. Поскольку эта элита обладает всей полнотой власти в стране, то она всеми средствами будет препятствовать этому и безжалостно (поскольку речь идет о жизни и смерти) пресекать любые попытки потребовать раскрепощения средств массовой информации от всепроникающей, тотальной цензуры.

Итак, на 35-ом году жизни я решил воспользоваться 50-ой статьей Конституции СССР, гарантирующей мне, в моих интересах и целях развития социалистического строя, свободу слова, и "бросить им в лицо железный стих, облитый горечью и злостью", и результате этого оказался в сумасшедшем доме.

В дальнейшем я подробно расскажу о своем падении в пропасть, а пока продолжу рассказ о том, как развивались события.

Как я уже сказал, тучи вокруг меня потихоньку сгущались. Так получилось, что копия моего письма в "Правду", от 13 февраля 1974, года попала, в марте 1974 года, в руки милиции (ее изъяли у моего знакомого). Чувствуя, что кольцо вокруг меня сжимается, я активизировал свои действия, пытаясь разорвать его, и одновременно произвел "разведку боем". (Надеюсь вам понятно, что это такое).

В первой половине апреля 1974 года я подал две одинаковые телеграммы в Москву, академику Сахарову. Содержание обеих телеграмм было одинаковым: "Поддерживаю вашу борьбу за гражданские права. 13 февраля направил в "Правду" протест против высылки Солженицына. Мне грозит опасность. Шлите телеграммой Ваш домашний адрес и телефон".

 Одну телеграмму я направил в АНСССР, вторую – в Физический институт им. Лебедева, где тогда работал Сахаров.  Обе телеграммы были "срочные" и с уведомлением.

На первую из  них уведомление пришло только через четверо суток, на вторую –  через трое, хотя, повторяю, я заплатил за обе телеграммы по срочному тарифу.

Оба уведомления были стандартными: "Ваша телеграмма в АНСССР (в Физический институт им. Лебедева), Сахарову, вручена секретарю". Я писал на каждой телеграмме, чтобы ее вручили лично Сахарову (я заплатил за эту услугу), а мне ответили, что телеграмма "вручена секретарю". Какому секретарю, почему секретарю – неизвестно. До Сахарова ни одна из этих телеграмм не дошла, так как я не получил от него никакого ответа

Здесь уместно заметить, что этот факт есть не что иное, как неопровержимое доказательство ущемления гражданских прав в Советском Союзе, так как он противоречит не только уставу Министерства связи (хотя это тоже важное обстоятельство), но и "Международному пакту о гражданских и политических правах человека", к которому СССР примкнул в 1973 году (и текст которого был скрыт от советского народа). Вам должно быть известно, что в этом Пакте мерилом всех прав и свобод граждан провозглашается именно свобода информации. (Исключая некоторые виды информации, которые отсутствовали в моих телеграммах академику Сахарову).

Судя по тому, что первое уведомление мне пришло через четверо суток, а второе – через трое, можно сделать вывод, что связисты консультировались либо с прокуратурой, либо с КГБ, как им поступить в моем случае. (Вот он тотальный контроль!).

 Этот факт не вяжется  с громкими фразами о социалистической демократии и гражданских правах, которые вы так часто повторяете со страниц своей газеты.

Разумеется, я знал заранее, что мои телеграммы, наверняка, до Сахарова не дойдут, но мне были нужны конкретные доказательства ущемления гражданских прав в СССР, т.е. я специально как бы  дразнил волка, надевшего на себя шкуру ягненка, чтобы он показал свои зубы, и все сразу бы увидели, что это- волк, а не ягненок. (Конечно, дразнить волка – опасное занятие, но, с другой стороны, "Волка боятся - в лес не ходить").

Спустя еще несколько дней, 17 апреля 1974 г., я был вызван по повестке в горвоенкомат ,на беседу. (Я был тогда офицером запаса ракетных войск). В кабинете военкома, кроме него, были еще два человека: невропатолог и врач-психиатр Марыйской городской поликлиники.

Военком произнес краткую речь, смысл которой сводился к тому, что мне, как офицеру запаса, с целью перекомиссии, следует удалиться с обоими врачами в другую комнату, для производства надо мной психиатрической экспертизы. Я громко возмутился и вышел из кабинета.

В этот же день работник горвоенкомата, майор Козлов, сказал мне, что за день до этого, 16 апреля 1974 г., к нему приходил некий работник марыйского КГБ и просил направить меня в военный госпиталь, на военно-врачебную комиссию, для перекомиссии. Но Козлов, ведавший делами офицеров запаса, ответил этому  КГБ-исту, что я прошел комиссию летом 1973 г., а следующая будет не раньше, чем в 1978 году.

Спустя неделю после этого инцидента, ко мне домой пришел офицер из горотдела милиции и увел меня с собой в горотдел. Там мне прочли (но в руки не дали) заявление от  некой работницы горвоенкомата Алибековой, в котором она жаловалась, что 17 апреля 1974 г. я, якобы, учинил в горвоенкомате скандал, накричал на нее и оскорбил. Кроме того, мне прочли еще одно заявление: от группы работников конторы "Энергосбыт", которых дней 20 до этого я не впустил к себе в квартиру, когда они пытались проникнуть в нее силой. (Впрочем, они позвали милиционера и все же вошли в квартиру с его помощью. Никаких нарушений правил пользования электрическими приборами они не обнаружили). В этом заявлении работники "Энергосбыта" жаловались, что я, якобы, оскорблял их нецензурной бранью.

Из горотдела меня отвели в суд, и там судья вынес постановление о заключение меня под стражу на 15 суток по обвинению в мелком хулиганстве.

Поскольку мне было ясно, что арест сфабрикован, то в тот же день я объявил, в знак протеста, голодовку, которую продержал все 15 суток, пока находился в КПЗ. Мою голодовку пытались сорвать с помощью шантажа (грозили продлить мой арест еще на 15 суток, "за нарушение режима") и искусственного питания.

О голодовке я известил письменно  городского прокурора и потребовал немедленно освободить меня из-под стражи. 2 мая 1974 г. ко мне в камеру пришел помощник прокурора города по надзору в местах пребывания заключенных Коммыев, который выслушал меня и сказал, что опротестует постановление судьи от 24 апреля 1974 г.. Но  затем ему, видимо, все объяснили, и он не стал делать того, что мне пообещал.

По истечении 15 суток, 9 мая 1974 г., меня выпустили из КПЗ, а в конце июня я написал свое последнее письмо в журнал "Журналист".

17 июля 1974 г. у меня в квартире был произведен обыск. В ордере на обыск было указано уголовное обвинение, которое было против меня выдвинуто: "Распространение заведомо ложных измышлений,порочащих советский государственный и общественный строй."

Согласно уголовно-процессуальному кодексу, моя статья подследственна органам областной прокуратуры, но непосредственно обыск вели четыре работника Марыйского КГБ, что является беззаконием. Кроме КГБ-истов, присутствовали еще три следователя МВД и три следователя Марыйской областной прокуратуры. В результате обыска у меня была изъята папка с копиями моих криминальных писем.

Немедленно после обыска, я пошел на почту и дал три телеграммы.

Первую – в Президиум Верховного совета СССР:

"Меня преследуют за политические убеждения. Сегодня 10 человек произвели обыск в моей квартире. Считаю, что страной правит шайка политических демагогов и самозванцев. Требую выхода из гражданства СССР".

Вторую – председателю КГБ Андропову: "Ваши люди, преследуя инакомыслящих, занимаются охотой на ведьм. Сегодня 10 человек произвели обыск в моей квартире. Дайте укорот своим опричникам или уйдите в отставку".

Третью – в посольство Канады: "Меня преследуют за политические убеждения. Прошу предоставить политическое убежище  и гражданство Канады".

 В определении Марыйского областного суда от 14 сентября 1974 года, в соответствии с которым меня, 22 декабря 1974 года, поместили в специальную психиатрическую больницу, написано, что копии этих телеграмм  были изъяты у меня, якобы,  во время обыска, в то время, как я дал их после обыска и никаких копий не оставил.

Там же написано, что эти телеграммы содержат клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй, но тексты этих телеграмм не приводятся.

Версия, что копии моих телеграмм изъяты во время обыска, потребовалась прокуратуре для того, чтобы скрыть факт задержания моих телеграмм на почте. В прокуратуру попали не копии телеграмм, а их оригиналы, поскольку связисты передали телеграммы не в эфир, а в прокуратуру или  КГБ. Снова нарушена свобода информации – главное мерило всех гражданских прав и свобод, хотя, как и в случае с телеграммой академику Сахарову, эти три телеграммы не содержали информации, относительно которой существуют законные ограничения по ее распространению.

Я представляю, что было бы, если бы связисты передали в эфир и доставили по назначению эти телеграммы, без согласования своих действий с прокуратурой или  КГБ. Многие бы пострадали, хотя, на мой взгляд, ничего особенного нет, если высокопоставленные лица узнают мнение о себе и своей политике непосредственно из  низов.

На следующий день, 18 июля 1974 года, я послал Генеральному прокурору СССР большой почтовый пакет. В него я вложил копии своих "криминальных" писем в советские печатные органы, чтобы Генеральный прокурор смог сам убедиться, что они не содержат никаких заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, т.е. сведений, фактов и обстоятельств, ложность которых была бы мне заранее известна (такое определение заведомо ложных измышлений дается в комментарии к моей статье), и что в них просто изложены мои политические взгляды и убеждения, т.е. мое мировоззрение.

 Такой вывод мог бы сделать любой беспристрастный человек, прочтя их.

Я обратил внимание Генерального прокурора, что, несмотря на негативное содержание моих писем, к уголовной ответственности привлечь меня нельзя. ( Нет такой статьи в уголовном кодексе, которая предусматривала бы уголовную ответственность за открытое выражение политических взглядов ).

В 11 часов 19 июля 1974 года я был арестован на улице и доставлен в Марыйскую областную прокуратуру, на допрос к следователю Джалмаханову. Допрос длился до вечера, а вечером меня поместили в КПЗ.

23 июля 1974 года меня из КПЗ перевезли в Марыйскую тюрьму, а на второй день, 24 июля,  ко мне в камеру пришел следователь областной прокуратуры Джалмаханов и предъявил мне обвинительное постановление.  В этом постановлении все мои суждения, имеющие отрицательный характер по отношению к некоторым явлениям советской действительности и партийному руководству нашей страны, названы без всяких доказательств, голословно, заведомо ложными, клеветническими и порочащими советский государственный и общественный строй. Одновременно Джалмаханов сказал, что вскоре меня повезут в Ашхабад, на судебно-психиатрическую экспертизу.

И действительно, 26 июля 1974 года меня перевезли в Ашхабад и поместили в общую камеру Ашхабадской тюрьмы.

Обычно лиц, которых привозят в Ашхабадскую тюрьму для производства судебно-психиатрической экспертизы, помещают сразу в специальную камеру и ведут за ними предварительное наблюдение, с помощью специального медперсонала, в течение нескольких, иногда многих, месяцев. Исключение делается только для лиц, состоявших ранее на учете у психиатров или побывавших в психбольницах. Поскольку к такой категории людей я не принадлежал, то за мной, по закону, были обязаны наблюдать не менее двух-трех месяцев, а уж потом только устраивать экспертизу. Но за мной не вели наблюдение вообще, а амбулаторную судебно-психиатрическую экспертизу – "пятиминутку" произвели, на скорую руку, через 6 суток. Еще одно беззаконие. 

Спустя несколько дней после прибытия в Ашхабадскую тюрьму, я передал администрации тюрьмы свое заявление, на имя прокурора отдела республиканской прокуратуры по надзору в местах пребывания заключенных, в котором протестовал против готовящейся психиатрической экспертизы, так как для меня было очевидно, что исход ее был предрешен заранее. В этом заявлении я также потребовал, чтобы меня отвезли обратно в Мары, допустили бы до следствия и предоставили  для защиты от предъявленного обвинения "Комментарий к УК РСФСР" (он мне был нужен ради комментария к ст. 190¹ УК ТССР), Уголовно-поцессуальный кодекс ТССР, Конституцию СССР и Международный пакт о гражданских и политических правах человека.

Я был вполне готов к активной защите, но меня лишили права на нее, обеспечиваемого 158-ой статьей Конституции СССР, всем гражданам, без ограничений, поскольку сочли, что реализовывать      это право в моем случае нецелесообразно, а вот заклеймить меня фальшивым клеймом душевнобольного – очень даже целесообразно. (В дальнейшем я объясню, почему это было целесообразно).

Психиатрическую экспертизу в медпункте Ашхабадской тюрьме регулярно производила специальная комиссия, состоящая из врачей-психиатров Республиканской психбольницы, обычно раз в неделю, в четверг. Меня привезли в Ашхабад 26 июля 1974 г., а в ближайший же четверг, 1 августа, мне устроили, без всякого предварительного наблюдения, так называемую амбулаторную психиатрическую экспертизу – "пятиминутку". Экспертизу производили три врача Республиканской психбольницы: Клюдт, Аннамухаммедова и Халлыев.

Началась экспертиза с того, что Аннамухаммедова задала мне несколько формальных вопросов, касающихся моих анкетных данных. Я сначала отвечал на эти вопросы, но потом перебил ее и, в свою очередь, спросил, на каком основании мне производят экспертизу. Аннамухаммедова ответила, что на это есть постановление следователя Марыйской областной прокуратуры Джалмаханова. Тогда я попросил показать мне это постановление, чтобы узнать для себя, какими мотивами руководствовался следователь, вынося его. (Согласно Уголовно-процессуальному кодексу ТССР, следователь имеет право вынести постановление о направлении подследственного лица на судебно-психиатрическую экспертизу только в том случае, если в процессе следствия у него возникли фактические основания сомневаться, что подследственное лицо отдает отчет своим действиям и показаниям, т.е. является вменяемым. В своем постановлении следователь обязан перечислить эти фактические основания. Я таких оснований Джалмаханову не давал, так что его постановление о направлении меня на психиатрическую экспертизу было необоснованным. Посылать же подследственное лицо на судебно-психиатрическую экспертизу "на всякий случай"  нельзя ).

Аннамухаммедова, после некоторой заминки, хотела, было, дать мне в руки постановление, но тут энергично вмешался Клюдт – он был главным на экспертизе – и запретил ей это сделать.

 В руках Клюдт держал толстую раскрытую папку с моим делом. Указав на нее пальцем, Клюдт задал мне вопрос: "Когда вы писали свои письма, отдавали ли вы себе отчет по поводу их содержания?" Но я не стал отвечать на этот вопрос, встал со стула и сказал, что отказываюсь отвечать вообще, так как считаю экспертизу лицемерным фарсом.

Тогда Клюдт махнул рукой стоявшей у двери тюремной медсестре и сказал: "Довольно. Уведите его.

" На этом экспертиза закончилась. Длилась она не более 10 минут.

На второй день, 2 августа 1974 г., меня из общей камеры перевели в камеру для душевнобольных преступников, так как психиатры вынесли, по указанию КГБ и прокуратуры, заведомо ложное медицинское заключение о состоянии моей психики, признав меня психически больным – шизофреником.

Забегая вперед, скажу, что в Ташкентской специальной психиатрической больнице (психтюрьме)   мне "уточнили" диагноз и указали конкретную форму шизофрении, которая у меня, якобы, имеется. Оказывается, у меня "хроническая шизофрения параноидной формы", клиническими признаками которой являются либо бред, либо галлюцинации, либо то и другое вместе.

 Но справедливости ради следует сказать, что фантазировать дальше врачи-психиатры не стали, и такие деликатные вопросы, как то: в чем заключается мой бред, кто и когда его у меня его наблюдал, а так же: когда и какие галлюцинации у меня были, – обошли  стороной. Верблюд, и точка.

На основании материалов следствия, от которого я был отстранен, и заведомо ложного медицинского заключения о состоянии моей психики, вынесенного Ашхабадскими психиатрами, Марыйский областной суд, в закрытом судебном заседании и в моем отсутствии (я был в это время в специальной камере для душевно больных преступников Ашхабадской тюрьмы) признал меня невменяемым и вынес, 24 сентября 1974 г., заведомо неправосудное определение о помещении меня в специальную психиатрическую больницу, на принудительное лечение от несуществующей шизофрении.

Суд лицемерно освободил меня от уголовной ответственности и, из "гуманных" соображений, санкционировал применить ко мне принудительные меры медицинского характера. Из "гуманных" же соображений, меня уже 49 месяцев держат в психбольнице, вместе с отбросами, ничтожными тварями, подонками, моральными и психическими уродами, и впереди – полная неопределенность и неизвестность, хотя по моей статье предусмотрен срок наказания не более 3 лет.

Бросив меня в психиатрическую лечебницу, судьи совершили преступление, ответственность за которое предусмотрена соответствующей статьей уголовного кодекса из главы "Преступления против правосудия".  Определение, которое вынесли в отношении меня судьи, является заведомо неправосудным, т.е. преступным, ввиду следующих причин.

Во-первых, судьи отлично понимали из обстоятельств моего дела, что, согласно комментарию к моей статье, я не нарушил закона, и что, в процессе следствия, заведомая ложность моих высказываний, т.е. моя вина, осталась недоказанной, и, во-вторых, они прекрасно понимали и знали (опять же из обстоятельств  дела и объективных характеристик моей личности), что я никакой не душевнобольной, и что диагноз – фальшивый.

Но главными преступниками все же были не психиатры и не судьи, так как рыба, как известно, тухнет с головы.

 Первичная команда, признать меня душевнобольным и бросить в психиатрическую лечебницу, исходила от некоторых высокопоставленных лиц в Москве. На это мне недвусмысленно намекнул, в октябре 1974г., секретарь партийной организации Ашхабадской тюрьмы, капитан по званию.

Он сказал мне примерно следующее: "Лашкин, мы к вашей истории никакого отношения не имеем  и бессильны что-либо изменить. Дело в том, что у некоторых высокопоставленных лиц в Москве, после прочтения  ваших писем в печатные органы, возникла твердая уверенность, что человек, находящийся в здравом уме, таких писем написать не мог. Поэтому они и дали указание Туркменской прокуратуре проверить это предположение с помощью психиатров".

Комментарии, как говорится, излишни.

Давая недвусмысленную команду признать меня душевнобольным и бросить в психиатрическую лечебницу, высокопоставленные лица преследовали, явно или неявно, следующие цели: 1) не допустить, чтобы в процессе открытого судебного разбирательства, подробное содержание моих писем и телеграмм стало известно присутствующим в зале и явилось бы темой их осуждения; 2) избежать моего воздействия на присутствующих в зале, а также на ход судебного разбирательства, в нужном для меня направлении; 3) изолировать меня от общества на неопределенный срок, превышающий максимально допустимый по статье, под видом лечения от душевной болезни; 4) заклеймить меня, до конца жизни ,клеймом душевнобольного, и этим дискредитировать меня, как личность, вообще, и, в максимальной  степени, обезвредить в будущем; 5) сделать тщетными все мои попытки искать защиты, где бы то ни было; 6) унизить мое человеческое достоинство, породить во мне комплекс неполноценности и страх  перед психиатрической больницей, и этим парализовать мою волю; обезвредить, так сказать, изнутри.

С общественной точки зрения, эти цели являются бесчеловечными, преступными ,по своей сути, и никакого отношения к целям правосудия не имеют. Но, с точки зрения московских высокопоставленных лиц, эти цели являются "великими", поэтому ради них можно было пожертвовать моим человеческим достоинством, гражданскими правами, свободой, здоровьем (на этом я подробнее остановлюсь дальше);  можно было исковеркать мою жизнь и жизнь моей семьи.

В конечном счете, перечисленные цели отражают не интересы нашего общества (было бы чудовищно это предположить), а интересы идеологической элиты – определенной замкнутой социальной группы      нашего общества, существование которой немыслимо без марксистско-ленинской идеологии. 

Идеологическая элита разбросана по всем слоям нашего общества, обладает все полнотой власти в стране и не подконтрольна советскому народу.

Ввиду того, что марксистско-ленинская идеология перестала быть фактором социального прогресса и утратила свою актуальность в нашей стране, способ существования идеологической элиты стал, по существу, паразитическим.

 Налицо возникновение паразитизма на идеях. (Что такое паразитизм на идеях, – вам, надеюсь, понятно).

Снижение актуальности марксистско-ленинской идеологии в нашей стране нужно понимать как очевидный всем факт, что она перестала волновать сердца и умы советских людей. В свою очередь, это объясняется главными причинами, под влиянием которых формируются тенденции общественной психологии.

В дальнейшем я подробно остановлюсь на соотношениях между тенденциями общественной психологии и общественным бытием, так как этот вопрос чрезвычайно важен, а в историческом материализме не рассмотрен.

Там просто сказано, что общественное сознание вторично по отношению к общественному бытию, и что идеология питается соками общественной психологии, оказывая на нее обратное влияние. Но причинно-следственные связи между этими тремя категориями не рассмотрены.

Я покажу, что любая новая идеология имеет своей причиной определенную тенденцию в общественной психологии, а наличие объективных условий и познанных закономерностей природы и общества являются только необходимым, но еще недостаточным условием для рождения идеологии.   Непосредственные причины идеологии всегда идеальны и лежат в общественном сознании, в то время как главные причины тенденций общественной психологии всегда материальны и лежат в общественном бытие.

 Но об этом дальше.

Находясь в Ашхабадской тюрьме, я провел шесть голодовок протеста, общей продолжительностью 45 суток, и произвел 10 больших демонстративных кровопотерь, последняя из которых, самая большая, явилась для меня роковой: она привела к резкому обострению хронического воспалительного процесса в области мочевого пузыря. Обострение непрерывно полыхает с 27 декабря 1974г. и превратило мою жизнь в пытку.

Посредством голодовок, кровопотерь, а также  многочисленных аргументированных заявлений, я пытался оказать морально давление на прокуратуру Туркмении и этим добиться психической реабилитации, а также реализации права на защиту и открытого суда.

Чтобы ослабить мое сопротивление, ко  мне дважды была применена пытка посредством специального препарата – сульфозина, повышенной концентрации (4-х процентной, вместо положенной, 0,5-и процентной).

 Первый раз, 5 августа 1974 г., с помощью двух одновременных уколов сульфозина, была сорвана, на 18-й день, моя первая голодовка (я объявил ее в день ареста, 19 июля 1974 г.). Я кричал от боли и не спал трое суток.

Второй раз мне сделали сразу четыре укола сульфозина, когда я от голодовки и заявлений перешел к дополнительной вынужденной мере – вскрытию вен. На этот раз я не мог уснуть от боли четверо суток. Передвигаться же, практически, я не мог гораздо дольше.

Как только мне сделали эти уколы и завели в камеру, я немедленно еще раз вскрыл вены и слил часть крови. Меня снова вывели из камеры, но на этот раз завели  не в медпункт, а в комнату дежурного по тюрьме, который потребовал от меня письменного объяснения своим действиям. Такое объяснение я написал, и в нем предупредил, что каждый последующий укол сульфозина я буду, и в дальнейшем, сопровождать вскрытием вен. После этого мне сульфозин не делали, и я еще 8 раз заливал кровью пол камеры.

На 12 день моей четвертой голодовки, 9 декабря 1974 г., после двухкратной кровопотери,  тюремная администрация вызвала, наконец, прокурора по надзору в местах пребывания заключенных.

Я рассказал ему о своем деле и вручил  заявление и оттиск моей статьи по механике космического полета, напечатанной в майско-июньском номере журнала АН СССР "Космические исследования", за 1974 г. Я сказал прокурору, что я не клеветник и не враг Советской власти, а инакомыслящий. Я сказал ему также, что мне поставили фальшивый диагноз и хотят, из политических соображений, упрятать в сумасшедший дом. То же самое я написал в заявлении, которое ему вручил.

Прокурор выслушал меня, взял мое заявление и оттиск статьи и заверил меня, что, не позднее, чем через три дня, я получу письменный ответ на свое заявление из прокуратуры.

 Но это оказалось ложью. Никакого ответа из прокуратуры я не получил.

Когда я убедился, что прокурор меня обманул, я объявил последнюю, пятую по счету, голодовку и осуществил последние две кровопотери: 16 и 19 декабря 1974 г.. Цели этих голодовок и кровопотерь оставались прежними: добиться психической реабилитации, реализации права на защиту и открытого суда.( Хотя в глубине души я понимал, что, практически, этих целей добиться невозможно, так как прокуратура Туркмении выполняет волю Москвы, и никакое моральное давление с моей стороны не поможет.)

Возникает вопрос: если я понимал, что мои голодовки, кровопотери и заявление наверняка ничего не   изменят в моей судьбе, и что сумасшедшего дома мне не избежать, то зачем я бессмысленно, настойчиво, упорно и методически терзал себя голодом, терял кровь и портил бумагу? Не разумней ли было в моем положении примириться с обстоятельствами и покорно ждать развития событий, мне неподвластных и неподконтрольных?

Вопрос вполне естественный и резонный. Дальше я отвечу на него исчерпывающим образом, а пока совершу экскурс в область философии.

В философии, с давних времен, много места уделялось вопросу о соотношении цели и действий, направленных на ее осуществление. Все философы сходятся к тому, что без цели невозможна, практически, никакая человеческая деятельность, но вот в вопросе о том, что первично, а что вторично – цель или действия – мнения философов разошлись.

 Гегель говорил, что без цели человек практически ничего не делает, но суть дела исчерпывается не целью, а ее осуществлением. Эдуард Бернштейн утрировал эту мысль и выдвинул свой известный "ревизионистский" лозунг: "Конечная цель – ничто, движение – все". Маркс на вопрос: "Ваше представление о счастье", – ответил: "Борьба", т.е. одну из целей человека – счастье – он отождествил с движением.

Высказывание этих трех мыслителей содержат единое ядро, которое заключается в следующем:

Внутреннее содержание, истинный смысл, сущность, практическая и моральная ценность цели полностью выявляются не сразу, а только в процессе её осуществления, поскольку мир устроен таким образом, что будущее, вообще говоря, можно предвидеть лишь в общих чертах и на небольшой срок.

В этом смысле цель является вторичной по отношению к действиям, менее важной, чем эти действия.

Сформулированный постулат я называю принципом  вторичности цели.

Принцип вторичности цели целиком и полностью покоится на общественно-исторической практике людей и не может быть доказан, или опровергнут, теоретически, подобно тому, как невозможно решить таким способом основной вопрос философии.

 Что касается вопроса о причинно-следственной связи между целью и действиями, то он не имеет смысла: цель всегда имеет причиной прошлые действия (а не возникает на пустом месте) и одновременно является причиной будущих действий (так как без цели никакая деятельность невозможна).

Из принципа вторичности цели немедленно вытекает очень важный вывод: какой бы "великой" не казалась цель в моменты ее формулировки и начала осуществления, всегда существует ненулевая вероятность, что, в конечном итоге, она окажется ничтожной и безнравственной.

Классическими   примерами таких низвергнутых целей являются цель уничтожения ереси, которую поставили перед собой средневековая церковь и святая инквизиция, и гитлеровский план установления мирового господства арийской расы.

Второй, не менее важный, практический вывод из принципа вторичности цели состоит в том, что в процессе осуществления цели может возникнуть необходимость ее корректирования.

Оба вывода не представляют собой открытия и известны людям с незапамятных времен, однако существенно, что они являются логическим  следствиям более общего утверждения.

Таким образом, "ревизионистский" лозунг Э. Бернштейна есть не что иное, как упрощенная формулировка принципа вторичности цели в применении к классовой борьбе, и поэтому он содержит рациональное ядро.

Но, повторяю, эта формулировка утрированна, так как низводит роль цели почти до нуля.

Любая цель имеет для человека, прежде всего, определенную  идеальную ценность. Именно поэтому она является побудительным мотивом его деятельности. Субъективную, внутреннюю, идеальную ценность цели можно всегда считать положительной или равной нулю, но внести какую-либо разумную меру этой ценности извне можно далеко не всегда, так как предвидеть точно заранее, какая цель является для человека более важной, нельзя. ( Хотя до некоторой степени это все же возможно, потому что в действиях  человека,  несмотря на их  кажущуюся хаотичность, есть свои закономерности ).

В зависимости от возможностей своего осуществления, цели можно разделить на практические и потенциальные.

Практических целей человек достигает непосредственно в процессе своей деятельности, т.е. при жизни, а потенциальных  человек не достигает: он к ним стремится, он их желает, производит действия, направленные на их осуществление, но реализовать полностью в процессе своей непосредственной деятельности не может. 

Факт существования потенциальных целей у человека являются опытным и объясняется его общественной сущностью. Следует также отметить, что четкой грани между практическими и потенциальными целями провести невозможно.

Примерами потенциальных целей человека являются его "вечные" цели: добро, правда, счастье, справедливость, борьба. Содержание этих целей неопределенно, они не являются ограниченными и конечными, их нельзя точно сформулировать, внутренний смысл этих целей хотя и раскрывается в процессе деятельности людей, но все равно остается тайной за семью печатями.

"Вечные" цели являются потенциальными целями первого рода.

Но есть еще одна категория потенциальных целей. Это цели, в отличие от "вечных", конечны и ограниченны по своему содержанию, могут быть более или менее точно сформулированы, но так же, как и "вечные", – практически недостижимы.

 Примерами таких целей являются: общественный прогресс, коммунизм, демократия, свобода, равенство, братство, социальная однородность, освоение космического пространства, и.т.д.

 Эти цели являются потенциальным целями второго рода.

Можно считать (условно, конечно), что, в процессе своей практической деятельности, человек к потенциальным целям второго рода, в какой-то мере, приближается. Что же касается его "вечных" целей, то они всегда остаются бесконечно далекими, как звезды.

Теперь я отвечу на ранее  поставленный вопрос.

 Хотя я и понимал, что наверняка не добьюсь психической реабилитации, реализации права на защиту и открытого суда, я все же совершал действия, направленные на их осуществление, так как мои цели были потенциальными, второго рода, а не практическими.

 Я  рассматриваю, как это учит диалектический материализм, все в постоянном развитии, изменении, движении, взаимодействии и взаимной связи.

Когда я устраивал голодовки, вскрывал вены и писал заявления, я думал не только о непосредственных, практических результатах своих действий, – что свойственно людям, действующим только в соответствии с соображениями здравого смысла, житейского рассудка и обыденного разума, – но и об их отдаленных – как во времени, так и в пространстве – последствиях. В частности о том, чтобы в будущем иметь неопровержимые доказательства тому, что, при отсутствии контроля со стороны общественного мнения, советская прокуратура, в некоторых ситуациях, совершенно неспособна выполнять свои надзорные функции; напротив, она сама, в этих ситуациях, склонна к необузданному произволу. 

Главной моей целью была  одна из "вечных" целей человека – борьба. ( Или, как писал Гейне, "Буди барабаном уснувших, тревогу без устали бей, – вся  мудрость великая в этом, весь смысл глубочайших идей" ).

Впрочем, я выбрал путь борьбы не только с помощью философских и логических рассуждений, но еще и потому, что во мне клокотали ярость, гнев, возмущение, ненависть, обида и чувство оскорбленного достоинства.

Я подробно остановился на описании своего сопротивления потому, что врачи-психиатры Ташкентской специальной психиатрической больницы УЯ 64 ПБ пытались его трактовать как проявление душевной болезни. У них, ввиду их низкого интеллекта, не укладывалось в голове, как это я, умный, образованный человек, мог, сломя голову, броситься в пропасть и совершать такие безрассудные поступки.

 Здесь я опять вынужден обратиться к философии.

Диалектический материализм учит, что существует две качественные ступени человеческого сознания, последовательно образовавшиеся в процессе длительной эволюции человека.

Первая, низшая, ступень, присуща всем людям без исключения и называется здравым смыслом,  обыденным разумом  или просто рассудком. Рассудок в своих решениях руководствуется только практическими целями и инстинктами индивида. Цели других людей он учитывает постольку, поскольку  это необходимо для реализации его собственных целей. К потенциальным целям рассудок не стремится.

Рассудок мыслит метафизически и ограниченно; ему не под силу понять взаимосвязь, взаимопроникновение  таких антиномий как жизнь и смерть, добро и зло, поэтому он всегда, в любых случаях, выбирает для себя жизнь, а не смерть, добро, а не зло.

 Рассудок не думает и не может думать об отдаленных последствиях своих решений, так как для него важны только непосредственные, ближайшие, результаты его действий.

Вторая, высшая ступень человеческого сознания носит название разума, или интеллекта. В полной мере интеллектом обладают далеко не все люди.

В отличие от рассудка, разум мыслит диалектически, т.е. рассматривает всё в движении, изменении, развитии и во взаимной связи, – стремится  познать универсальное взаимодействие между явлениями и предметами окружающего мира.

Побудительными мотивами разума становятся цели других людей, взятые сами по себе, а также потенциальные цели, первого и второго рода.

 В некоторых жизненных случаях разум выбирает для себя смерть, а не жизнь, зло, а не добро, так как существенное значение для него могут иметь не ближайшие, а отдаленные, последствия такого выбора. ( Что является парадоксальным, с точки зрения житейского рассудка ).

Разум в своих отношениях руководствуется не только практической пользой и инстинктами, но еще и идеями и идеалами.

Сознание каждого человека, кроме рассудка, всегда содержит элементы разума. Рассудок и разум диалектически взаимодействуют между собой и подчас приходят в противоречие. В процессе этого непрерывного взаимодействия и борьбы, непрерывно происходящей в человеческой голове,  происходит духовное совершенствование человека, в сторону усиления в нем разумного начала.

Теперь все становится на свои места.

С точки зрения рассудка, все мои действия, начиная с момента написания письма в "Правду", являются безумными, так как я потерял на неопределенный срок свободу, принес много горя своей семье (когда меня арестовали, жена была беременна и родила вторую дочь 2 сентября  1974 г., которую я еще не видел), лишился всяких перспектив на будущее (до ареста я имел реальный шанс получить степень кандидата физико-математических наук), подорвал материальное благополучие своей семьи и свое здоровье (в результате последней кровопотери в Ашхабадской тюрьме, произошедшей 19 декабря 1974 г., у меня обострился урологический воспалительный процесс, и с 21 декабря 1974 г. он стал протекать в очень болезненной форме, и теперь является, по всей видимости, неизлечимым); приобрел несмываемое клеймо душевнобольного (последствия чего даже трудно представить); лишился непосредственного общения с семьей и возможности воспитывать детей.

Однако, с точки зрения разума, дело обстоит по-иному, и все является в порядке вещей.

Руководствуясь целью развития социалистического строя, в направлении общественного прогресса, как я его понимаю, я воспользовался правом на свободу слова, гарантированным мне 50-й статьей Конституции СССР,  и открыто изложил свои политические взгляды. Эти взгляды имеют негативный характер, но ведь всем давно известно,  что любое развитие начинается с диалектического отрицания. (А мое отрицание было именно диалектическим, а не голословным и огульным, так как не подрывало, не ослабляло и не дискредитировало основы социалистического строя – общественную собственность на средства производства и советскую власть).

В своих действиях я руководствовался потенциальной целью второго рода – общественным прогрессом, и поэтому мало обращал внимания на первые, непосредственные, результаты своих действий. Мое дело было посеять, а пожинать пусть будут другие. Я поступил  в соответствии со своими убеждениями и внес свой  вклад в движение за гражданские права человека в Советском Союзе, которое победит еще не скоро, так как находится в самой начальной стадии своего становления.

Но, как и все новое, прогрессивное, это движение будет неодолимо крепнуть, множиться, обрастать все новыми и новыми участниками, и, в конце концов, увлечет за собой массы и победит.

 Это движение нельзя задушить насмерть, так как оно питается соками общественной психологии, т.е. определенными устойчивыми чувствами и умонастроениями советского  народа, а не вносится в советское общество из-за рубежа, как это лживо и тщетно пытается представить официальная пропаганда. (В том числе и ваша газета). Не поможет и дьявольское оружие, которое вы изобрели, – психиатрические больницы.

Итак, вечером 20 декабря  1974 г. меня посадили в заквагон пассажирского  поезда и повезли в Ташкент, в специальную психиатрическую  лечебницу   УЯ  64 ПБ.  Но сопровождавшая  меня медсестра лгала мне, что меня везут, якобы, в Москву, в Институт судебной психиатрии им. Сербского, на повторную судебно-психиатрическую экспертизу. ( Мол, я этого добился своими голодовками и кровопотерями ).

По прибытии в лечебницу, я немедленно написал заявление на имя начальника лечебницы Ирины Леонидовны Андриановой, в котором протестовал против своего незаконного помещения в лечебницу. Подробно я рассказал свою историю рядовым врачам.

Одна из них, Андреева, при разговоре со мной, в январе 1975 года, сказала: "Вы думаете, что мы ничего не понимаем, и у нас нет гражданской совести? Все мы понимаем, и через полгода Вас выпишем".

 Но через полгода меня не выписали.

В сентябре 1975 г. со мной говорила главврач лечебницы (звали ее Рена Рахмановна) и сказала, что меня выпишут в конце 1975 г. Но тут случилось одно событие, которое  все  изменило.

В декабре 1975 г. в лечебницу  УЯ 64 ПБ   вновь поступил политзаключенный  Л.Г. Убожко, которого в январе  1974 года увезли из Ташкентской спецпсихбольницы в Челябинскую психбольницу общего типа, по месту жительства матери, откуда его должны были отпустить на свободу. Но когда он находился в Челябинской психбольнице, его снова "раскрутили" по политической статье, аналогичной моей (у него нашли устав и программу партии обновления и возрождения марксистских идей"), и суд вынес определение снова поместить его в Ташкентскую спецпсихбольницу.

В связи с возвращением Л.Г. Убожко в спецпсихбольницу, где находился и я,  намерения  психиатров в отношении меня  резко переменились, и моя выписка была отложена на неопределенный срок.

Незадолго до февральской комиссии 1976 года  мой "лечащий" врач Хайдарова сказала мне: "Поймите, мы не можем Вас сейчас выписать, так как, после возвращения Убожко в нашу психбольницу, подход судебных органов к делам политзаключенных, находящихся в ней, стал гораздо строже. Даже если мы Вас и выпишем, суд все равно не утвердит наше решение. Поэтому мы решили,  Вашу психику зря не травмировать, и с Вашей выпиской повременить".

В ее словах было, конечно, много лжи, начиная с того, что дела политзаключенных, в отличие от дел уголовников, рассматривает не Ташкентский суд, а суды по месту жительства, и они  не могли ничего знать об Убожко Но  была и часть правды, заключавшаяся в том, что, в связи с возвратом Убожко, администрации Ташкентской спецпсихбольницы было дано указание, в дальнейшем вести более жесткую политику по отношению  к политзаключенным и, особенно,  инакомыслящим.

Несколько слов об Л.Г. Убожко. Родился он в 1933 г. До ареста он работал в Москве начальником отдела, в Научно-исследовательском институте химической технологии. Был арестован в январе 1970 г. за причастность к нелегальному журналу "Хроника текущих событий".

Ему было предъявлено стандартное обвинение по ст. 190¹ УК  РСФСР,  и он получил три года. К концу срока "раскрутился" в лагере по ст. 70 УК РСФСР, по ложному доносу двух заключенных.

 Был направлен на психиатрическую экспертизу в Москву, в институт им. Сербского, и признан там душевнобольным. (Комиссию возглавлял профессор Лунц). После этого, в декабре 1972 г.,  Л.Г, Убожко был этапирован в Ташкентскую спецпсихбольницу УЯ 64 ПБ, где он сейчас и находиться.

 Образование у Убожко высшее: закончил Московский физико-технический институт и заочно – Свердловский юридический институт.  Кроме того, он закончил народный университет марксизма-ленинизма.

 Этот широко образованный человек гниет в сумасшедшем доме 7-й год, а лишен свободы уже более 9 лет. За что, спрашивается? Только за то, что он- инакомыслящий, или, как выражаются члены вашей своры, диссидент.

6 февраля 1976г., наконец-то, состоялась комиссия, которой я так долго ждал (Она должна  была быть в декабре 1975 г., но задержалась). Слабая надежда на выписку все же теплилась у меня.

Я подготовил для членов комиссии длинное заявление и собирался прочесть его на комиссии вслух, чтобы оказать на нее морально давление. Но мне его прочесть не позволили, как я об этом ни просил: почуяли, твари, какой эффект это может иметь.

На мой вопрос, долго ли меня будут держать в лечебнице, председатель комиссии, профессор Ташкентского медицинского института, зав. кафедрой психиатрии, профессор Алимов, спокойно сказал: "Долго. До тех пор,  пока мы не убедимся, что Ваше мировоззрение не изменилось в сторону, безопасную для советского общества".

  От этих слов мое сердце мучительно сжалось,  в ногах появилась слабость, и я чуть было не упал.

А главврач, Рена Рахмановна, которая обещала меня выписать, при этом лицемерно добавила: "Вадим Иванович, Вы уйдете от  нас здоровым во всех отношениях: и душевно и физически".

Кроме того, она сказала, что я имею право написать заявление прокурору, и его доставят по назначению. (До  этого я написал два заявления прокурору: в январе 1975 г. и в июне 1975г., но их в прокуратуру не отослали).

Сразу же после комиссии я написал такое заявление, но тут вмешалась начальник спецпсихбольницы И.Л. Андрианова, которой на комиссии не было, и заявила, что это заявление в прокуратуру отправлено не будет.

 Тогда  я  опять, как это было неоднократно в Ашхабадской тюрьме, объявил голодовку, требуя прихода прокурора.

На 6-й день моей голодовки в палату, где я находился, пришли менты, взяли меня за руки и  за ноги и волоком потащили из палаты в противоположный конец здания, в изолятор. Там меня положили на вязки, т.е. притянули мои руки, ноги и грудь к кровати, и начали колоть сульфозином (о котором я уже упоминал), и нейтролептиком тизерцином, от которого на ягодицах образуются чрезвычайно болезненные и жесткие уплотнения.

 Отвязывали меня только для приема пищи и пользования туалетом. Ночью не отвязывали. Находиться на вязках – это мука и для здорового человека, а для меня, ввиду моей болезни мочевого пузыря, – это  был сущий ад.

На 2-й день моего пребывания в изоляторе, туда зашла Андрианова. Я объяснил ей свою болезнь (впрочем, она о ней знала) и стал умолять, чтобы меня отвязали. Она молча выслушала меня, сказала: "Нет", и вышла из изолятора. Всего же меня продержали на вязках 14 дней. Прокурору  мое заявление так и не передали.

Врачи лечебницы, в том числе и Л.И.Андрианова, по этому поводу говорили, что я считаюсь душевнобольным, и, поэтому, прокурор не будет рассматривать моих заявлений; по этой же причине он не приедет в спецпсихбольницу и не будет со мной говорить, если даже администрация больницы и попытается его вызвать.

Я возражал, что, согласно положению о прокурорской надзоре, прокурор осуществляет высший надзор  за законностью в любом месте Советского Союза, а потому ничто не может помешать ему рассмотреть мое заявление, или поговорить со мной лично. Но все мои доводы были бессильны.

Вообще, психиатры придерживались такой тактики.

 Когда я им говорил, что обвинение против меня сфабриковано, а вина осталась недоказанной, врачи отвечали, что в делах правосудия они не разбираются, так как они не юристы.А держат они  меня в спецпсихбольнице потому, что на это есть определение суда, в соответствии с которым я являюсь душевнобольным, и они обязаны меня лечить. Когда же я начинал доказывать, что я не душевнобольной, и что диагноз фальшивый, они вежливо отвечали, что у меня очень тяжелое "преступление" ("государственное", как написано в истории болезни, хотя на самом деле, согласно законодательству, оно является неопасным, так как предусматривает срок наказания не более трех лет), тяжелее, чем убийство, и расценивается  одинаково с "Изменой Родине" (ст. 64 УК РСФСР).

По этой причине меня и держат дольше, чем большинство убийц.

Получался заколдованный круг, предусмотренный заранее. Разорвать этот круг человеку –   непосильная задача для него.

После февральской комиссии 1976 г. я понял, что ожидать своей скорой выписки – это иллюзия,  и начал настраивать себя на длительную неволю.

 В 1976 г. никаких событий не произошло, за исключением того, что я осуществил первую попытку покончить с собой, из-за болезни мочевого пузыря, с помощью нейролептика тизерцина. В июле 1976 г. я выпил 50 таблеток этого препарата, но нервы мои не выдержали, и я сказал об этом медсестре. Мне промыли желудок с помощью нескольких ведер воды и зонда, и все обошлось благополучно.

 Через год, в июле 1977 г., я вновь повторил попытку самоубийства, проглотив 155 таблеток тизерцина. На этот раз я никому ничего не сказал и потерял сознание.

Как потом выяснилось, через три часа после этого, меня стали будить, но я не просыпался. Мне снова, как и в 1976 г., промыли желудок, а затем, с помощью уколов, кислорода и капельницы, привели в чувство.

Очнулся я в изоляторе, опять на вязках. Меня снова кололи тизерцином, в течении 20 дней, в результате чего на правой ягодице образовался абсцесс, который потом вскрывали.. На привязи меня продержали, в общей сложности, 12 дней.

В июне 1978 г. меня, наконец-то, выписали из спецпсихбольницы, причем на общих основаниях, т.е. со снятием дальнейшего принудлечения, и должны были отвезти домой, т.е. в Мары. Но Марыйский областной суд, после длительной закулисной возни (у всех уголовников, выписанных в ту же комиссию, суд был в Ташкенте в июле 1978 г., а у меня – только 16 октября 1978 г.), это решение врачей не утвердил, и вынес определение о переводе меня из спецпсихбольницы в психбольницу общего типа, для продолжения принудительного лечения от несуществующей шизофрении.

 Пяти месяцев тюрьмы и сорока шести месяцев пребывания в сумасшедшем доме, к моменту вынесения определения, оказалось суду недостаточным, чтобы отпустить меня на свободу.

Произошло это, конечно, не случайно.

Одновременно со мной из Ташкентской спецлечебницы были выписаны еще двое политзаключенных: Самойлов и Правдивый. Как и я, они были выписаны на общих основаниях, т.е. со снятием принудлечения. И суд утвердил эти решения врачей, т.е. их действительно выписали на общих основаниях и увезли домой, причём не в заквагоне, а в купейных вагонах. И это несмотря на то, что Самойлов прибыл в Ташкентскую спецлечебницу через 15 месяцев после меня, в августе 1975 г.

Дело в том, что хотя они и были политзаключенными – у Самойлова была статья "Антисоветская агитация и пропаганда", а у Правдивого – такая же, как и у меня, – они не были инакомыслящими, в полном смысле этого слова. Это были люди, попавшие в разряд политзаключенных случайно, а не по убеждению.

Правдивый был арестован за то, что в общежитии, в компании, говорил, что у нас нет демократии, свободы слова, и т.д., и что он регулярно слушает "Голос Америки" и другие зарубежные радиостанции. На него донесли в КГБ, и оттуда дали команду прокуратуре возбудить против него уголовное дело по  обвинению в "распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский, государственный и общественный строй", и бросить в сумасшедший дом.

Правдивый – бывший уголовник (он сидел за государственную кражу и хранение огнестрельного оружия), но человек довольно развитый и психически совершенно здоровый.

Самойлов писал какие-то письма, в которых добивался для себя квартиры и еще чего-то. В этих письмах и содержался его криминал. В чем он заключался – я не знаю, так как Самойлов упорно избегал разговоров о своем деле (Уже один этот факт говорил о том, что он не инакомыслящий). Как бы то ни было, статья у него была потяжелее моей, но он уже дома, а я загораю уже 4,5 года, и впереди - неизвестность. Разумеется, Самойлов, как и Правдивый, психически абсолютно здоров.

Итак, Марыйский  областной суд не снял с меня принудлечение, как это рекомендовали врачи, с какой-то целью. Я мучительно пытаюсь угадать эту цель.

Допустим, суд посчитал, что выпускать меня на свободу рано. Но ведь к моменту вынесения определения истекал 51-й месяц моей неволи, в то время, как моя статья всего до трех лет. Если пятидесяти одного месяца мало,  сколько же будет достаточно?

Допустим теперь, что суд без всякой цели, просто так, для формальности, решил пропустить меня через обе последовательные степени принудлечения (Обычно из спецпсихбольницы выписывают в психбольницу общего типа, а уже оттуда – домой). Но тогда почему этого не сделали с Самойловым и Правдивым?

Остается только одно объяснение: меня считают человеком, выпускать которого опасно, из-за  возможной огласки моего дела за рубежом, а также из-за того, что я не смирился.

Ситуация подобна той, когда преступник, чтобы скрыть следы своего преступления, совершает серию новых преступлений. В случае со мной наше "правосудие" уподобилось такому преступнику и встало на путь эскалации преступлений, направленных  против меня.

В Ташкентской спецпсихбольнице меня продержали до 17 ноября 1978 г., затем, 10 дней, – в Республиканской психиатрической больнице, в Ашхабаде,  а 29 ноября 1978 г. меня перевезли в поселок Геок-Тепе Ашхабадской области, в Ашхабадскую областную психиатрическую больницу, где я сейчас и нахожусь. Сколько меня здесь продержат – неизвестно, так как, хотя мне и говорят, что ни бреда, ни галлюцинаций у меня, в самом деле, нет (это клинические признаки, соответствующий моему диагнозу), и что в историю болезни мне так и пишут, но написать, что я психически совершенно здоров, и что диагноз не подтверждается, не хотят.

Напротив, мою выписку настойчиво пытаются связать с абсолютно невыполнимым для меня условием, чтобы я на комиссии – первая из них будет в июне 1979 г. – признал себя душевнобольным.

Это условие мне поставил, сразу же после моего прибытия в психбольницу, врач Реджепов; такой же совет дал мне 17 января этого года начальник отделения, в котором я нахожусь, Мередов, после того, как 16 января из Ашхабада в психбольницу, негласно, приезжали, по поводу моего дела, два работника ашхабадского КГБ.

Я не понимаю, зачем это нужно: ведь можно прибегнуть ко лжи и написать на бумагу все, что угодно. В Ташкенте я все 47 месяцев твердил врачам, в письменной и устной форме, что медицинское заключение о состоянии моей психики является фальшивым, заведомо ложным и, следовательно, преступным; что рано или поздно (так как все тайное в конце концов становится явным) настанет время, когда за это преступление, как и за все остальные, подобные ему, придется отвечать перед общественным мнением (и это будет безжалостный суд!), но они все равно написали в выписке из "истории болезни", на основании которой суд изменил мне режим принудлечения, что я "признал себя душевнобольным". Как говорится, хоть плюй в глаза, все – божья роса.

Эта заведомая ложь написана и в определении Марыйского областного суда от 16 октября 1978 г.

Когда наступит время выпустить меня на свободу, то здешним врачам, а за ними и судьям, ничего не останется, как прибегнуть к подобной же лжи, так как моего признания они не дождутся:  я тяжело болен и крайне нуждаюсь в свободе; я люблю жену и детей и хочу быть с ними; но сказать, что я  душевнобольной, а письма свои написал под влиянием душевного расстройства, – не смогу никогда, как не смогу, например, никогда проглотить жабу, даже если буду умирать с голоду.

 Ложный факт моего самопризнания душевнобольным будет, на бумаге, выдаваться за просветление моего безумного рассудка и этим служить формальным основанием для моей выписки из психбольницы, так как написать, что я психически совершенно здоров, и выписать меня на этом, фактическом, основании, врачи самостоятельно не смогут (Хотя, забегая вперед, скажу, что посылая вам это письмо, я имею цель добиться своей психической реабилитации. Но об этом – в конце письма).

Что может быть чудовищней и подлей этой бесчеловечной политики насилия, несовместимой с моралью и законами цивилизованного общества?

Разнузданные, наглые расправы, подобные той, что учинила надо мной наша власть, характерны для диктаторских режимов всех мастей, будь то капиталистических, или социалистических, и не совместимы с демократией вообще; несовместимы они и с социалистической демократией, в частности, так как передовая мораль современного цивилизованного общества, в том числе и советского, требует, чтобы идеологическая борьба в обществе велась только с помощью идейных аргументов и с применением средств массовой информации, по принципу: "Рассудите нас, люди", так как общественная необходимость применения насилия в этой борьбе, ввиду роста материального благополучия в обществе и технического прогресса, и снижения, тем самым, остроты противоречий в сфере общественной психологи, стала отпадать. Или проще, но менее точно: "Языком болтай, а рукам воли не давай".

Этот моральный принцип идейной терпимости, в силу указанных объективных причин, все более и более проникает в общественную психологию как ярко выраженная тенденция, а потому любая идеология, чтобы не стать реакционной, должна взять его на вооружение, так как идеология, не являясь служанкой общественной психологии, все же вторична по отношению к ней, и имеет непосредственными  причинами  тенденции общественной психологии. (На этом я остановлюсь подробней  чуть дальше).

Бессмысленны любые оценки, критика и анализ морального принципа идейной терпимости с точки зрения ортодоксальных социологических теорий и идеологий: лай шавки не может остановить слона.                                                               

Отсюда немедленно следует вывод:  демократия в нашу эпоху немыслима без идейной терпимости.

Однако, не следует этот принцип понимать вульгарно, как некий принцип всепрощения и непротивления злу  насилием: его действие ограничивается только сферой идейной борьбы.

Моральный принцип идейной терпимости не устраняет классовой борьбы в капиталистических странах, но облекает ее в новые формы; он не избавит полностью от противоречий и социалистическое общество, но будет способствовать ликвидации некоторых из них, особенно тех, которых наша официальная пропаганда старательно пытается загнать внутрь. Однако, только этим значение принципа идейной терпимости не исчерпывается, так как без него вообще нельзя представить будущее любого цивилизованного общества.

Теперь я  перейду к изложению самой важной составной части своей философии. Речь в ней  пойдет о причинно-следственных связях между низшей и высшей ступенями общественного сознания – общественной психологии и идеологией, т.е. о причинах новых идеологий.

При создании идеологии идеолог опирается на познанные закономерности природы и общества, которые от воли и сознания людей не зависят. Но для появления новой идеологии этих условий недостаточно, подобно тому, как вспаханного поля, солнца и воды недостаточно, чтобы на этом  поле, без зерен, выросли колосья.

Для появления новой идеологии нужно, во-первых, соблюдение определенных условий (к ним относятся познанные закономерности природы и общества) и, во-вторых,  наличие объективных  причин (ими являются некоторые тенденции общественной психологии).

Действительно, познанных закономерностей природы и общества недостаточно для возникновения жизнеспособных идеологий, но, как только эти закономерности познаны в достаточной мере, и, кроме того, налицо наличие некоторых тенденций в общественной психологии, – в обществе немедленно рождается новая идеология. Это и есть принцип вторичности идеологии.

Поэтому можно строго, в соответствии с научным определением причинно-следственной связи, утверждать, что любая идеология имеет своей причиной некоторые тенденции общественной психологии. Эта причинно-следственная связь необратима: идеология не создает качественно новых тенденций в общественной психологии.

Если идеология питается соками общественной психологии, точнее, имеет причиной тенденции общественной психологии, то главные причины общественной психологии лежат в общественном бытие.

Итак, непосредственные причины идеологии лежат в общественной психологии и являются идеальными. Наличие же объективных условий и познанных закономерностей природы и общества является необходимым, но еще недостаточным условием для рождения новой идеологии.

Если же идеология родилась без наличия причины, то она является гласом, вопиющим в пустыне: какие бы мыслимые блага ни сулила она людям, она все равно остается ненужной им.

 Однако, идеолог способен уловить новые тенденции в общественной психологии по едва заметным признакам и, при наличии познанных закономерностей природы и общества, сформулировать новую, перспективную идеологию.

Иногда идеология рождается при отсутствии необходимых объективных условий; в этом случае она является просто утопией и тоже нежизнеспособна.

 В общем случае, идеология прогнозирует будущее на основе познанных закономерностей природы и общества, в направлении тенденций общественной психологии.

Как только идеология сформулирована и начала проникать в массы, она начинает работать, т.е. ускорять развитие тенденций общественной психологии, которым обязана своим рождением. В этом – сила идеологий. Иными словами, идеология оказывает обратное воздействие на общественную психологию, в направлении тенденций общественной психологии, породивших данную идеологию.

Однако, следует заметить, что идеология не является питательной средой для этих тенденций, и, поэтому, не может продлять им жизнь до бесконечности. Может наступить момент, когда некоторые тенденции общественной психологии, под влиянием своих главных, материальных причин из общественного бытия, начнут затухать. В этом случае идеология вступает в противоречие с естественным направлением развития этих тенденций и является уже не ускорителем, а тормозом, общественного прогресса в духовной сфере, поскольку реальное направление общественного прогресса в духовной сфере всегда определяется не идеологией, а общественной психологией. Иными словами, может случиться, что в некоторые моменты исторического развития общественная психология становится более революционной и прогрессивной, чем идеология.

 Но, если говорить строже,  развитие тенденций общественной психологии немыслимо без обратного воздействия на них со стороны идеологии, поэтому очень сильное несоответствие главенствующей  в обществе идеологии реальной жизни начинает проявляться только в самом конце жизни соответствующих тенденций общественной психологии.

После того, как некоторые тенденции общественной психологии умирают, то умирает, и становится анахронизмом, соответствующая этим тенденциям идеология. Она продолжает жить лишь на бумаге и в речах ее эпигонов и апологетов,  но в сердцах и умах  людей отклика не находит и, поэтому, перестает быть побудительным мотивом их действий.

Далее следует заметить, что, хотя общественная психология и имеет своей  главной причиной общественное бытие, искать, в свою очередь, конечные причины идеологий в общественном бытие было бы неправильно, так как, в готовом виде, они там не содержатся.

Дело в том, что любая идеология не может быть тотальной, т.е. увязанной со всеми тенденциями общественной психологии. Напротив, она всегда ограниченна, т.е. отражает только некоторые из них. (Это является фундаментальным утверждением, основанным на общественно исторической практике людей).

В свою очередь, эти тенденции возникают не только как результат непосредственного отражения бытия в сознание людей, но и как результат отражения общественного  сознания в сознании  отдельных людей.

 Поэтому целесообразно любую тенденцию в общественной психологии рассматривать как результат непосредственного воздействия на носителей этой тенденции материальных (главных) причин из общественного бытия и идеальных причин, исходящих из сферы общественного сознания, т.е. как результат непосредственного и опосредованного отражения бытия в сознании людей.

Первичное, непосредственное воздействие на носителей некоторых тенденций общественной психологии может быть, в значительной степени, познано идеологом, и, в этом смысле, он может, до некоторой степени, объяснить возникновение новых тенденций и общественной психологии. Однако вторичное воздействие общественного бытия на носителей новых тенденций общественной психологии невозможно объяснить никакими материальными причинами: уже на низшей ступени общественного сознания возникает идеальный фактор, принимающий активное участие в формировании тенденций общественной психологии. Иначе говоря, одна и та же информация, идущая из материального мира, перерабатывается в сознании отдельных людей неадекватно и претерпевает там  качественный скачок, величину которого предсказать нельзя.

Из опыта хорошо известно, что человек не машина, и его поведение не детерминировано строго общественным бытием, т.е. зависимость общественной психологии от  общественного бытия является не жесткой. Поэтому общественную психологию можно, до некоторой степени, рассматривать как независимый фактор по отношению к общественному бытию. Неоднозначность поведения людей  в обществе следует объяснить наличием информационного "шума", исходящего из сферы общественного сознания.

В силу сказанного, безнадежна любая попытка искать, во всех случаях, причины идеологии в общественном бытие: их нужно искать, вообще говоря, в общественной психологии.

Общественное бытие противоречиво, поэтому противоречивы и тенденции общественной психологии, что, в свою очередь, приводит к борьбе идеологий. Острота идеологической борьбы определяется остротой противоречий между тенденциями общественной психологии, а она, в свою очередь, обусловлена социальными противоречиями между носителями этих тенденций.

Под социальными противоречиями я подразумеваю противоречия, обусловленные формами собственности и распределением материальных благ; распределением политической, экономической, государственной и административной власти между социальными группами; противоречия в сфере потребления, и.т.д. ( Ортодоксальный марксизм-ленинизм пытается доказать, что все существенные социальные противоречия обусловлены, в конечном счете, только формой собственности. Это неверно ).

По мере прогресса человеческого общества, роль идеологии будет возрастать, но не в том смысле, что будет усиливаться роль какой-то одной идеологии, а в том, что, в связи со снижением остроты противоречий в сфере потребления и техническим прогрессом, и, следовательно, снижением остроты противоречий в общественной психологии, появится возможность мирного сосуществования большого числа идеологий, гармонично дополняющих друг друга. Столкновение идеологий не будет сопровождаться  насилием и кровью ( Именно поэтому их и будет много ).

 Короче говоря, дело обстоит таким образом, что, по мере снижения остроты противоречий в сфере потребления, будут возрастать духовные потребности общества.

Но, так как социальные противоречия все же полностью не устранимы, по мере роста материального благополучия в обществе, полной нивелировки тенденций общественной психологии всё же не произойдет.

Появление "букета" идеологий можно трактовать как усиление тенденции к свободному и всестороннему развитию личности, или как неуклонный рост духовных потребностей общества, по мере роста его материального благополучия и технического прогресса.

Принцип вторичности идеологии по отношению к общественной психологии дает ключ к пониманию вопроса о происхождении идеологических догматов. Этот принцип работает и тогда, когда классовый подход неприменим. Это – самое важное.

Принцип вторичности идеологии абсолютно верен, но отсутствует в учебниках по историческому материализму, так как содержит в себе опасность "ревизионизма". Он, в частности,  может подорвать догмат о руководящей и направляющей роли КПСС, поскольку этот догмат обосновывается только при помощи ссылок на объективные закономерности общественного развития при социализме, т.е.  на объективную необходимость, без ссылок на непосредственную причину, которой обязан появлением на свет этот догмат, – соответствующую  тенденцию общественной психологии.

Дело в том, что, во-первых, принцип вторичности идеологии не сформулирован в историческом материализме (хотя теоретически предпосылки для этого у него имеются) и, во-вторых, носители тенденции общественной психологии, породившей догмат, составляют ничтожное меньшинство нашего народа, способ существования которого неразрывно связан с судьбой марксизма-ленинизма. Иными словами, догмат о возрастании руководящей и направляющей роли КПСС не является логическим следствием марксистско-ленинской теории и никакого отношения к ней не имеет, а порожден определенной тенденцией общественной психологии, носителем которой является реакционное меньшинство нашего народа (но, тем не менее, обладающее страшной силой), избравшее способом своего существования паразитизм на идеях марксизма-ленинизма, дискредитируя, тем самым, и подрывая это учение в глазах  народа.

Процесс этот необратим и, по всей видимости, дойдет до конца: указанное меньшинство – идеологическая элита – не переродится, не образумится, не осознает своей реакционной роли, поскольку специфическая, паразитическая психология этого меньшинства определяется главными, материальными причинами его существования.

 Эта психология, по сути, сводится к следующему: во что бы то ни стало не допустить даже малейшей ревизии официальной идеологии, так как любая ревизия чревата взрывом и неминуемо приведет к подрыву способа существования идеологической элиты.

Чтобы закрепить, и одновременно скрыть, свою паразитическую сущность, эта психология обросла догматом о возрастании КПСС, а также догматами: "Партия и народ едины", "Правильной дорогой идете, товарищи", "Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи", "Советский народ беззаветно вверил свою судьбу родной коммунистической партии" и т.д. и т.п.

Идеологическая элита даже выдвинула догмат, противоречащий духу материалистической диалектики: "Неиссякаемый источник развития советского общества лежит в единстве и сплоченности народа вокруг родной Коммунистической партии и идей марксизма-ленинизма".

Вот тут и должен сработать принцип вторичности идеологии. Именно: не может быть никакого долгого единства, так как общественное бытие порождает противоречивые тенденции в общественной психологии, а вместе с этим – противоречивые идеологии. Так что любое идейное единство народа всегда временно, преходяще и относительно. 

Кстати, догмат о возрастании роли КПСС сделал официальную идеологию еще более противоречивой и  жесткой, чем она была до этого. (Что, вообще говоря, является парадоксальным явлением, так как  любая идеология, со временем, в соответствии с принципом вторичности цели, размывается и не может быть более жесткой).

В своей политике идеологическая элита цепляется за принципиально неверный, в нашу эпоху, лозунг о непримиримой борьбе с буржуазной идеологией, так как этот лозунг противоречит моральному принципу идейной терпимости и чреват третьей мировой войной. На практике же этот лозунг служит прикрытием для разнузданного, незаконного насилия над инакомыслящими.

Надеюсь, теперь вы оценили силу моего метода анализа догматов.

 Берем любой догмат и, в соответствии с принципом вторичности идеологии, ищем соответствующую тенденцию в общественной психологии. (Как я уже показал, без этого догматов не бывает, так как любой догмат – это не просто мыслимое и желаемое благо, к которому следует стремиться ввиду наличия объективной необходимости, а отражает еще и некоторую реальную тенденцию общественной психологии). После этого оцениваем вклад этой тенденции в общественный прогресс.

Подводя итог рассуждениям о происхождении идеологий, еще раз подчеркну, что анализ идеологий, с точки зрения тенденций общественной психологии, совершенно прост, но является более тонким, чем классовый подход, – основной конек марксизма-ленинизма.

Классовый подход – это частный случай подхода с точки зрения тенденций общественной психологии, так как каждому классу свойственна своя, специфическая психология.

Обобщая дальше, можно сказать, что движущей силой общественного развития является, в общем случае, не борьба классов, а социальное столкновение носителей противоречивых тенденций общественной психологии.

Я не буду подробно рассматривать вопрос о происхождении специфической психологии идеологической элиты. Скажу только, что возможность для возникновения замкнутой, паразитической психологии у этой элиты появилась в самом начале ее рождения (после Октябрьской революции), но реализовалась она недавно (лет 20 тому назад), после того как идеологическая элита почувствовала, что идеям марксизма-ленинизма  угрожает опасность ревизии внутри СССР, а допустить этого она не может, так как не может изменить свой привычный способ существования.

Сначала идеологическая элита (партийная номенклатура), прервала процесс разоблачения культа личности Сталина. Затем, в 1966 г., ввела в Уголовные кодексы всех союзных республик статью "Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих Советский, государственный и общественный строй". Затем выдвинула догмат о возрастании роли КПСС, по мере строительства социализма в Советском Союзе. Затем ввела в Конституцию 6-ю статью о том, что ядром политической системы СССР является КПСС. (Осталось только эту статью закрепить в Уголовном кодексе.)

 И все это она сделала без наличия соответствующих тенденций в психологии советского народа. (Но так как соответствующие тенденции в общественной психологии, согласно принципу вторичности идеологии, должна быть, то их поиск приводит к паразитической психологии идеологической элиты – партийной номенклатуре).

Паразитическая психология идеологической элиты начала зарождаться с верхних слоев (хотя они считали себя непогрешимыми), и постепенно, как зараза, распространились в нижние слои. Сейчас эта психология настолько ярко выражена, что видна всем.

Само собой разумеется, что рядовые члены КПСС никакого отношения к идеологической элите не имеют и паразитической психологией не обладают. Но они являются послушным марионетками в руках этой элиты, так как практически права голоса не имеют.

Рядовые члены КПСС являются ее членами постольку-поскольку, главная же их роль – выполнять общественно необходимые функции.

Следует все же заметить, что стремление стать членом КПСС есть явление морально нездоровое, так как  обусловлено оно причинами, очень далекими от идейных: просто сама жизнь заставляет вступать в КПСС. (Особенно интеллигенцию  и офицеров).

Коротко о своей жизни. До 17 лет я жил в г. Мары, где и родился. В 1956 г. поступил в Куйбышевский политехнический институт, на механический факультет, который закончил в 1961 г. С сентября 1961 г. по декабрь 1964 г. я работал конструктором, сначала на 9 ГПЗ, а потом – на Куйбышевском металлургическом комбинате. 

В 1965-67 г.г. я работал инженером, а затем старшим инженером, в организации КФЦКБЭМ (Куйбышевский филиал Центрального конструкторского бюро экспериментального машиностроения ). Работа была связана с теоретическими расчетами по баллистике, а также программированием и счетом на ЭВМ.

Был вынужден уволиться из этой организации 3 января 1968 г., после того, как 17 декабря 1967 г. выступил на отчетно-перевыборной профсоюзной конференции и подверг резкой критике огульное вовлечение работников организации в движение за звание ударника коммунистического труда и формальный подход к социалистическому соревнованию.

После этого увольнения я смог устроится на работу только через 2,5 месяца, в проектный институт "Оргэнергострой", на должность старшего инженера отдела инженерно-технических расчетов. В этом институте я проработал до августа 1968 г., а затем поступил в очную аспирантуру Московского государственного университета, на кафедру теоретической механики. ( Кроме того, в Московском университете я учился заочно, с 1962 г. до 1966 г., на механико-математическом факультете ).

В аспирантуре я проучился только один год: с сентября 1968 по сентябрь 1969 г. С октября 1969 г. вплоть до ареста я вновь проживал в г. Мары. Работал там сначала преподавателем в школе, а затем механиком участка, на строительстве Марыйской теплоэлектростанции.

Когда в 1953 г. умер Сталин, я плакал вместе со всеми. Но сейчас, когда о нем заходит разговор, я испытываю сильнейшее негодование и возмущение. Мне противны любые попытки, обелить и оправдать его ссылками на необходимость.

К верхним слоям современной идеологической элиты я также испытываю чувство презрения и гнева, граничащего с ненавистью. Кроме всего прочего, у меня не укладывается в голове, как они могут терпеливо и спокойно слушать бесконечные хвалебные речи в свой адрес, рукоплескания,  безудержную лесть, и т.д. и т.п. На   кой черт им нужны бесконечные ордена, звезды и знаки отличия? А где же скромность, партийная этика, т.е. то, что требовал от партийных работников Ленин?

Но самое страшное все же не то, что идеологическая элита стала почти ненужной, потребляет значительную часть общественного продукта и морально разложилась. Самое страшное, что она встала на пути прогрессивной тенденции общественной психологии – стремления к демократизации всех сфер общественной жизни и, прежде всего, средств массовой информации.

Она пытается задушить в колыбели соответствующую этой тенденции идеологию инакомыслящих, подвергая их жестоким, беспощадным преследованиям. Она уклоняется от полемики с ними в открытой идеологической борьбе, чувствуя, что эта борьба окончится для нее поражением, и, поэтому, прибегает к незаконному, разнузданному насилию, выдавая его за волеизлияние советского народа. Это подло, с точки зрения общественной морали.

Прежде, чем перейти к заключительной части своего письма, я изложу основные идеи своей социологической теории, посвященной социальной структуре общества, и опишу глобальную модель общества, опираясь на самые общие закономерности, справедливые для всех общественно экономических формаций. ( Ортодоксальный марксизм-ленинизм отрицает возможность построения таких моделей ).

Я рассматриваю общество, как единый организм. ( Что, впрочем, не ново ).

Отдельными органами этого организма являются функциональные группы. Функциональная группа – это определенная группа людей, деятельность которых направлена, в конечном счете, на выполнение некоторой общественно необходимой цели, – в этом состоит главная идея моей модели общества.

В обществе есть много необходимых целей, но всегда можно выделить основные, опорные цели: оборона страны, производство материальных благ, духовных ценностей, охрана здоровья населения, обучение народа, и.т.д.

Итак, фундаментальным, простейшим понятием моей теории является общественно необходимая цель. Они всегда существуют в обществе, и их можно отделить друг от друга, т.е. отдельно друг от друга сформулировать.

Каждой опорной общественно необходимой цели ставится в однозначное соответствие функциональная группа, деятельность членов которой направлена, в конечном счете, на выполнение одной, и только одной, общественно необходимой цели. Ввиду разделения труда в обществе, это всегда можно сделать.

Социальное движение сводится, в основном, к прямому и косвенному взаимодействию между функциональными группами, рассматриваемыми как единое целое.

Функциональная группа существует до тех пор, пока существует соответствующая ей общественно необходимая цель. Вот почему целевой подход позволяет проследить эволюцию общества с единой точки зрения, независимо от понятия общественно-экономической формации.

Целевой подход позволяет выделить самую главную общественно необходимую цель: непрерывное увеличение доли прибавочного продукта сверх необходимого, в данную эпоху, потребляемого минимума, по отношению к суммарному общественному продукту. Общество не будет прогрессировать, если не будет стремиться к этой цели.

В эксплуататорских обществах этой цели соответствует функциональная группа частных собственников. Частные собственники реализуют главную цель общества посредством личного обогащения, попутно удовлетворяя все свои человеческие потребности.

Увеличение доли прибавочного продукта (при социализме, грубо, – фонда накопления) не может происходить до бесконечности и имеет какой-то предел.

В принципе, согласно моей модели, функциональная группа частных собственником может просуществовать до тех пор, пока этот предел не будет достигнут.

Но свое движение к цели функциональная группа частных собственником осуществляет в классовой борьбе, которая может ее уничтожить. Так погибли класс рабовладельцев и класс феодалов. Но так как цель не была достигнута, то движение к ней возглавила новая функциональная группа – класс капиталистов.

 Социальные противоречия разорвали капитализм в России, и он не достиг своей цели. Но, ввиду того, что увеличивать долю прибавочного продукта нужно было дальше, упавшее знамя частных собственников подхватила идеологическая элита,  реализующая главную цель общества, и с помощью власти получающая от общества все жизненные блага.

На  подступах к указанной главной общественной цели – материальному благополучию – закономерно начинается эра демократии, и роль господствующих функциональных групп – частных собственников и идеологической элиты – начинает уменьшаться, так как их деятельность перестает быть общественно необходимой.

Наступление эры демократии надо понимать в том смысле, что, на подступах к материальному благополучию, начинает падать роль насилия как фактора общественного прогресса. ( Хотя, в свое время, Маркс выдвинул свой знаменитый тезис: "Без насилия нет прогресса" ).

Согласно моей модели, капитализм не вечен, так как обязательно умрет, когда степень материального благополучия достигнет некоторого предела. Но гибель его в процессе классовой борьбы не является фатально неизбежной. То же самое ждет и идеологическую элиту: как только будет достигнута определенная степень материального накопления в социалистическом обществе, она умрет.

Возможен такой вариант, когда господствующая функциональная группа пытается ускорить достижение своей общественно необходимой цели. Тогда она обрастает диктатурой.

Суть диктатуры именно в том и состоит, чтобы любым путем ускорить достижение главной общественно необходимой цели. Таковы фашистские диктатуры, такова китайская диктатура.

Марионеточные диктатуры пытаются форсировать свою главную цель за счет иностранного капитала.

Диктатура Сталина – диктатура пролетариата – появилась тоже как результат крайне необходимого, в тот период, форсирования.

В пределах одной и той же формы собственности, внутреннее и внешнее социальное движение функциональных групп определяется распределением материальных благ между ними, отнесенных к количеству членов функциональной группы. (В числителе – общее количество материальных благ, находящихся в распоряжении функциональной группы, а в знаменателе – число членов функциональной группы). Это отношение я называю плотностью меры функциональной группы.

Внутреннее и внешнее  движение функциональной группы всегда направлены на увеличение плотности ее меры. Это можно сделать тремя способами: либо отбирая дополнительное количество материальных благ от других функциональных групп, либо вытесняя из своих рядов лишних членов, либо осуществляя и то, и другое вместе.

Этим самым главным свойством плотности меры функциональных групп, в конечном счете, объясняется появление монополистического капитала и массовой безработицы при капитализме.

Далее я формулирую принцип оптимального распределения: при любой форме собственности всегда существует такое оптимальное распределение материальных благ между функциональными группами (его можно также назвать справедливым), при котором достигается максимально возможное соответствие между производительным силами и производственными отношениями.

Однако, определить это распределение логическим, расчетным путем невозможно. Единственный путь к материально оптимальному распределению материальных благ между функциональными группами лежит через демократию.

Приведу несколько примеров функциональных групп: кадровые военнослужащие и обслуживающий их персонал, медицинские работники, работники системы народного образования, работники средств массовой информации, колхозники и члены совхозов, рабочие и остальной персонал  промышленных предприятий, идеологическая элита и т.д.

Вообще говоря, выбор функциональных групп неоднозначен и диктуется соображениями точности социального анализа. В принципе, коллектив любого промышленного предприятия является функциональной группой. Но для практического социального анализа достаточно рассмотреть основные, опорные, общественно необходимые цели.

Итак, я объединяю людей не по классовому признаку (он является ограниченным), не по характеру труда, не по величине дохода, а по признаку общественно необходимой цели, к достижению которой, в конечном счете, направлена деятельность членов соответствующей функциональной группы. 

Общественный организм совершенствуется и трансформируется в процессе достижения своих основных целей, вот почему для исследования социального движения следует объединять людей по целевому признаку.

Описанная модель общественного организма применима и к первобытному обществу, и к классовым обществам, и к социалистическому обществу.

Действительно, общественно необходимые цели возникли уже в первобытном обществе; тогда же возникли первые функциональные группы (земледельцы, охотники, рыболовы, служитель культа и т.д.).

Но до тех пор, пока в первобытном обществе не возникла, под влиянием объективных причин, главная цель, не было и рабовладельцев.

В дальнейшем, общественно необходимые цели усложнялись, их количество увеличивалось. Появились новые функциональные группы, которые все время между собой взаимодействовали.

В классовом обществе существенной составляющей функционального взаимодействия была и остается классовая борьба, которая, однако, по мере снижения остроты противоречий в сфере потребления, перестает  быть главной движущей силой общественного прогресса. Классовая борьба не исчерпывает всех тенденций общественного развития в эпоху развитого капитализма и отсутствует при социализме.

Теперь, когда вам стало ясно, что я не клеветник, а инакомыслящий, не душевнобольной, а политзаключенный, я хочу использовать вас для того, чтобы добиться психической реабилитации. Для этой цели я и написал вам это письмо. Сделать я это хочу следующим образом.

Копия этого письма, а также ряд документов, относящихся к моему делу, будет, к моменту получения вами этого письма, находится в недосягаемом месте и, при необходимости, могут быть переправлены за рубеж и переданы там публичной огласке.

Будут готовы для огласки следующие документы: 1) копия этого письма; 2) копия моего письма в вашу газету от 13 февраля 1974 г.; 3) копии двух моих писем в журнал "Журналист" (Р.Лыневу); 4) копия выписки из истории болезни, которую направили туркменским врачам-психиатрам администрация и врачи Ташкентской спецпсихбольницы; 5)  копия моего заявления от 20 сентября 1978г. начальнику лечебницы  УЯ  64ПБ  Л.И.Андриановой; 6) копия моей записки начальнику 2-ого отделения психбольницы, где я нахожусь; 7) список 20 убийц, имеющих на своей совести 26 трупов, каждый из которых пробыл вместе со мной, в том же отделении Ташкентской спецпсихбольницы меньше меня: от 18 до 42 месяцев, в то время, как я пробыл там 48 месяцев; 8) список фамилий 7 политзаключенных лечебницы УЯ 64Пб ( исключая меня ), с кратким описание причин их ареста и помещения с сумасшедший дом; 9) определение Марыйского областного суда от 24 сентября 1974 г., в соответствии с которым меня поместили в психтюрьму; 10) обращение к зарубежной общественности, в котором я прошу у нее защиты.

Кроме этого письма, вы получите оттиск моей статьи по механике космического полета, опубликованной в июне 1974 г. в журнале АН СССР "Космические исследования", а также копии моего заявления И.Л. Андриановой от 20 сентября 1978 г. и моей записки врачу Мередову.

Предлагаю вам самим полностью представить и оценить последствия огласки перечисленных документов.

Список убийц нужен для доказательства жестокой, злонамеренной дискриминации, в отношении срока содержания в психиатрической больнице, которой меня подвергают, по сравнению с уголовниками, в том числе – самыми тяжелыми и опасными преступниками. ( Напомню еще раз, что, согласно законодательству, моя статья является  неопасной,  и предусматривает срок лишения свободы не более трех лет, т.е., в случае открытого суда, я оказался бы дома не позднее июля позапрошлого года).

Список политзаключенных камня на камне не оставит от лживых, категорических утверждений советской официальной пропаганды, что в Советском Союзе инакомыслящих не преследуют и в психиатрические больницы не помещают.

Из копии моих писем в "Правду" и журнал "Журналист" станет ясно,  за что меня бросили в психиатрическую больницу. Обвинение в клевете рухнет, как карточный домик.

Из копии этого письма будет также ясно, что я не душевнобольной, хотя бы уже потому, что человек с больной психикой не способен обосновать и сформулировать философские принципы вторичности цели и идеологии; не способен создать разумной модели общественного организма;  не способен выдвинуть и обосновать моральный принцип идейной терпимости; не может свободно и легко оперировать абстрактными понятиями и философскими категориями.

Что касается состояния моей психики до ареста, то о нем можно судить по наличию моей печатной статьи в журнале АН СССР "Космические исследования", напечатанной за месяц до того, как меня признали шизофреником.

Любой лжи есть предел, так как ни один лжец не будет отрицать, в ясный день, что светит солнце.

Поэтому (хотя мне это и противно) я все же сумею неопровержимо  доказать (и вам, и зарубежной общественности), что я не только не шизофреник, но, напротив, человек, наделенный высоким интеллектом, так что мое заточение в сумасшедший дом есть преступление не только по отношению ко мне, но и по отношению к разуму вообще. ( Уму непостижимо,  как это вы додумались в конце 20-ого века бросать здоровых людей в сумасшедшие дома из политических целей?! Кто первый, из вашей шайки, подал такую гнусную мысль? Ведь ни в одной стране мира так не делают! Ни в одной, кроме нашей, самой "демократической" ).

Несколько слов о выписке из "истории болезни". Мне удалось ее достать с огромным трудом, но не через врачей, пусть их не винят.

В этой выписке с сомнительными подробностями описана почти вся моя жизнь.

Начинается она с того, что мои родители душевными болезнями не страдали, и у меня нет к ним наследственного предрасположения.

Далее сказано, что с молодых лет я много думал о справедливости. (Казалось, это должно натолкнуть на мысль, что здесь и лежит корень моего инакомыслия.)

О том, что я написал в своих письмах, – ничего не говорится; за что меня арестовали, – понять совершенно невозможно. Но в то же время мое "преступление" названо "государственным". (Умышленный должностной подлог).

О моей напечатанной статье по механике космического полета в истории болезни ни слова не упоминается, так как ее наличие совершенно не вяжется с диагнозом.

Диагноз сформулирован без всякого предварительного перехода, и какого бы то ни было обоснования. ( Поскольку сделать это было невозможно ). Сразу же создается впечатление,  диагноз взят с потолка. ( С этим согласился и мой лечащий врач Реджепов ).

Заканчивается выписка тем, что врачи рекомендуют суду выписать меня из спецпсихбольницы на общих основаниях, т.е. со снятием принудлечения. ( Но, как я уже написал, Марыйский областной суд всё же вынес определение о продолжении мне принудлечения в больнице общего типа ).

В этой насквозь лживой и фальшивой бумажке говорится, что, за время моего пребывания в лечебнице УЯ  64ПБ, состояние моей психики в результате лечения "изменилось к лучшему", что я строю "реальные планы на будущее", и что я, якобы, "признал себя душевнобольным".

Из копии моего заявления Андриановой от 20 сентября 1978 г. сразу становится очевидным, что мое самопризнание является наглой ложью и лицемерием.

Таким образом, я выдвигаю свое законное и справедливое требование: реабилитировать меня психически в июне 1979 г. и официально признать, что произошла "ошибка". Я должен получить, полагающуюся мне в таких случаях денежную компенсацию ( Впрочем, она имеет для меня символическое значение ).

А самое главное, я должен получить на руки официальный документ, заверенный компетентным должностным лицом, что я психически здоров и никогда не страдал душевными болезнями, а мое длительное пребывание в сумасшедшем доме есть результат ошибки врачей.

    Способствовать выполнению моего требования вам следует через КГБ, в который вы направили мое письмо от 13 февраля 1974 г. ( вместо того, чтобы ответить мне ) и по прямому указанию которого меня бросили в сумасшедший дом. ( Впрочем, и вы, твари, в этом виноваты, так как отлично понимали, к каким последствиям могут привести ваши действия. Поэтому погасите свое благородное негодование, когда будете читать эти строки, и мой плевок утрите безропотно: вы его заслужили ).

Если мое условие  будет выполнено, то перечисленные документы я предавать публичной огласке за рубежом не буду, и удовлетворюсь тем, что буду восстановлен во всех гражданских правах и в мнении окружающих людей.

Если же мое справедливое требование в июле этого года выполнено не будет, то я "нажму кнопку".

Я поместил вас меж двух огней, – выбирайте, какой из них опалит вас в меньшей степени.

Что касается меня, то я поставил на карту все, что у меня осталось в жизни, и даже саму жизнь.

Но, погубив меня окончательно, вы, твари, не избежите огласки и разоблачения, а самое главное – не уничтожите моих идей, так как они порождены прогрессивной тенденцией общественной психологии, и могут выпорхнуть на волю.

Я далеко несамонадеян, но твердо уверен, что принцип вторичности цели, моральный принцип идейной терпимости, принцип вторичности идеологии, целевая модель общества и принцип оптимального распределения, связанные единой нитью, являются чрезвычайно актуальными, и дадут, в недалеком будущем, мощное идеологическое оружие в руки инакомыслящих, тем более страшное, что создано оно в сумасшедшем доме. ( Грош вам будет цена в базарный день, и тем хуже для вас, если вы настолько заелись, что окажетесь неспособными, даже приблизительно, оценить его силу. Оценят без вас).

 Обещаю, ввиду болезни, не запускать это оружие в производство (утаить его уже невозможно) и не предавать публичной огласке за рубежом перечисленные документы только в одном случае: если я буду психически реабилитирован.

Вы ударили меня так, что  у меня " кровь брызнула из жил", но есть великий закон диалектики о переходе количественных отношений в качественные, - настало время для ответного удара.    

Итак, думайте, советуйтесь, взвешивайте и принимайте решение. За вами следят.

 

                                                          Вихри враждебные веют над нами,

                                                          Темные силы нас злобно гнетут,

                                                          В бой роковой мы вступили с врагами, -

                                                          Нас еще судьбы безвестные ждут.

 

                               Январь 1979 г.                                                                        Лашкин В.И.

 

Ашхабадская областная психиатрическая больница, районный поселок   Геок-Тепе.

Впервые отпечатано с рукописи в  июле 1989 г.

 

 

Это послание было в марте 1979 года переправлено моей женой Лашкиной Зинаидой Егоровной в город Куйбышев (ныне – г. Самара) моему старому знакомому Гончарову Виталию Ивановичу, с тем, чтобы он доставил его в Москву и, перед тем, как вручить редакции газеты "Правда", ознакомил бы с ним академика А.Д. Сахарова. Однако В.И. Гончаров этого не сделал и вернул мне рукопись по почте в 1983 г. ( Уже после моего освобождения из психтюрьмы ). 

 

 

                             Лашкин В.И.,    10 октября 1991 г.